Черви обгладывают щеки голодных младенцев в горах,

И нет братьев, которые поделились бы хоть даймом,

Во всяком случае, их нет здесь,

на улице перед входом в клуб, где стоят копы,

сжимая в ладонях дубинки и отгоняя нищих за полицейский кордон.

Нищие ждут, когда звездная пара закончит свой танец в темноте,

Снимет с вешалки меховую накидку и шерстяное пальто

И выйдет на улицу ловить такси, швырнув по дороге пару даймов.

Но тщетны ожидания.

Двое звездных танцоров будут продолжать танец:

Он — в своем черном фраке с напомаженными волосами,

И она в серебристом, усыпанном блестками платье,

туго обтягивающем ее ягодицы.

Эти танцоры серебряного экрана,

Вальсирующие круг за кругом,

Прикидывающиеся, что песня скоро закончится,

На самом деле они-то и есть назначенные собиратели даймов.

Они выкручивают наши руки,

залезая в наши тощие кошельки с десятью центами.

Они охотятся за бесценными даймами

Нищих на улицах и статистов на сцене.

Мы — нищие и статисты — приходим сидеть в темноте

по ту или другую сторону от танцующих,

Чтобы танцоры могли освещать все наши ночи,

пока не истечет наше время,

И мы уйдем.

(Жидкие аплодисменты.)

Наша жизнь в темноте

коротка, как песня.

Один-два хора,

и кончено наше время.

Твой и твоей возлюбленной

вальс окончен.

Тьма победила.

Музыка продолжается,

Ваш танец окончен,

Музыка продолжается.

(Аплодисменты.)

— Я хочу сказать, что нет ни свечей, ни пламени камина, ни одного люмена света.

— Мы танцуем в освещенной темноте.

— Блестят, как золотая проволока, ободки бокалов с вином.

— Танец — наша жизнь. Мы даем темноте танцевать в нашей жизни…

(Шумное одобрение.)

Епископ Пэма оказался совсем не таким, каким я его себе представлял. Маленький, почти крошечный человечек хрупкого сложения, с преждевременно поседевшими волосами. Производит неплохое впечатление, не скупится на время, прям, терпелив, как и подобает священнику. Не преминул сказать, что очень боится пишущей братии, особенно репортеров. Я ответил ему, что тоже их боюсь, поскольку хотя я, вне всякого сомнения, писатель, но никогда не опускался до репортерства. «Я очень рад это слышать. Репортеры ищут конфликтов — от войн до разводов, они паразитируют на междоусобицах и схватках — чем больше крови, тем лучше. А там, где они сталкиваются с сочувствием, стараются описать его полную противоположность… Отец Пембертон, хотя он и чувствует себя ущемленным, является объектом нашей глубокой озабоченности и товарищеского внимания. Вы должны это понять. Это не мелочь, то, что ему приходится испытывать, и я со скорбью поминаю его страдания в своих молитвах. С другой стороны, должен сказать, что эти страдания он по большей части навлек на себя сам. Я люблю его, как дорогого друга, мы вместе учились в Йеле, но — и я говорил ему это прямо в глаза — он так и не смог стряхнуть с себя прах шестидесятых. Его абсолютизм так характерен для поколения, которое повзрослело в то время. Я на несколько лет старше и сумел избежать притяжения этой… воинственности. Но Пэм очертя голову бросился на баррикады и остался на них до сих пор. Изменились темы, но отсутствие гибкости, требование «все или ничего», характерное для него? Это не изменилось ни на йоту».

Епископ улыбнулся.

— В этом отце есть что-то отъявленно евангелическое, вам не кажется? Я шучу.

Вошла женщина, неся поднос с чайными приборами, и поставила его на стол епископа. Некоторое время он возился с чайником.

— Кстати, где сейчас Пэм, может быть, вы знаете, почему он не отвечает на мои звонки?

— Он уехал в Европу.