– Мы не из пужливых, – прищурился Ивашка.

– Костька я, – назвал себя коренастый. Ему было немногим более двадцати, у него живые, бесхитростные глаза. – А это – брательник мой по несчастью, – кивнул Костька в сторону жилистого, – Савка. По летам мы ровня с вами, да и судьбины, верно, одной…

Они познакомились, сели под деревом у пруда. Суматошились крикливые камышовые воробьи.

– С Чернигова сбегли, – доверительно зачастил Костька, ловко сплюнув через отверстие в зубах. – У нас там шакал… Оря. Хоромы себе строить задумал. А мы – плотники. Вот и впряг, как волов: от зари до зари хребет ломать за похлебку. Да еще лается. Я ему: «Криком изба не рубится». А тут еще Савка подпел: «Вскачь не напашешься». Он на нас с плетью, приказал в поруб, для науки, бросить.

– Жилы рвать на живоглота кому радость? – мрачно подтвердил Савка.

– Думаем на Тмутаракань податься, слыхали, там житье вольное, – словно советуясь, поглядел Костька.

Ивашка зло усмехнулся:

– Послушайте про то сладкое, вольное житье…

Когда он закончил свой рассказ, Костька почесал затылок.

– Выходит, делать нам и там неча… – Повернулся к Савке: – Давай, брательник, вот с ими в Киев оглобли повертать? – Снова лихо сплюнул: – Может, киевские бояре нам блины запас.

Савка, все время что-либо жевавший – корку хлеба, тростинку, кислицу с диких яблонь, корешок, вырытый из земли, – приостановив движение челюстей, согласился:

– Давай…

– Теперь нас, считай, сила. Савку прокормим, – весело подмигнул Костька, – а то он вчерась сказал: «В поле и жук – мясо».

И залился смехом. Сам-то он мог сутками не есть и даже не вспомнить о еде. Не раз удивлялся себе: «Чи у меня за шкурой жира склады?» А Савка сколько ни жует, никак мослы не прикроет.

В середине сентября, в полдень, они подошли к знакомому Ивашке и Анне берегу Дона, напротив островка. Стояла густая тишина. Кружили стрекозы над камышом. Из него тогда прыгнул на Анну кот.

Возле берега кулик, с белой повязкой под глазами, в красной окоемке бровей, долбил желтым клювом улитку.

На острове, с пожухлой травой, привялыми листьями деревьев, пряталась их хижка…

Казалось, с того времени, как покинули они ее, прошли десятилетия. Ивашка тяжело вздохнул, глаза его потемнели. Глеб посмотрел с тревогой.

– Здесь мы с батусей осели, – кивнул Ивашка на остров. – Половцы спугнули… Может, и жив остался, если бы не проклятая Тмутаракань.

Савка уже успел откопать корень, жевал. Присмиревший Костька сказал:

– Кабы знать, где твой край…

Анна заплакала, вытирая, как в детстве, слезы кулаками. Глеб кончиками пальцев прикоснулся к ее косе, словно успокаивая и деля горе.

На острове показался человек, и еще один, и еще… Приставив ладони к глазам, они вглядывались в пришельцев.

Потом один из них исчез в камышах и вскоре выгнал оттуда долбленку. В нее сели четверо, не страшась, стали пересекать Дон. Сидевший на носу держал лук на изготовку.

Долбленка мягко ткнулась носом в берег, из нее выпрыгнул обросший пепельными волосами мужчина.

– Дядь Колаш! – как тогда, на киевском Торгу, сказал Ивашка, шагнув к мужчине.

Они обнялись. Колаш поглядел на осунувшееся лицо Анны:

– Аль болела?

Узнав о ее бедах, ласково провел грубой рукой по волосам Анны:

– Сбыслава те обрадуется…

– Здесь она?! – радостно встрепенулась Анна, а у Ивашки гулко заколотилось сердце.