— Хорошо, — сказал Дронго, — я согласен. Райский быстро поднялся. За ним встали остальные.

— Мы будем ждать вас в отеле «Савой», — сказал представитель МОССАД и, кивнув всем на прощание, вышел из комнаты. Павел поспешил за ним.

— Вы не могли бы задержаться? — с улыбкой спросил Светлицкий. — Я только провожу гостей.

— Конечно, — любезно ответил Дронго, — я так и полагал, вы захотите угостить меня чаем.

Мовсаев неожиданно улыбнулся. Первый раз за все время беседы.

Севилья. 25 марта 1997 года

Весь день дул противный ветер, и он не стал выходить из дома раньше условленного времени. К половине пятого он наконец поднялся с постели, начал медленно одеваться. Глядя в зеркало на свою мрачную физиономию, он с отвращением отвернулся. Ему не понравилось собственное выражение лица. «Как у покойника, — зло подумал он, — бледное и застывшее».

Давал о себе знать перенесенный гепатит. Он прилетел из Африки только три месяца назад и все это время болел, проведя половину срока в больнице.

Гепатит, который он получил, протекал особенно неприятно на фоне его полуразложившейся печени, ослабленной дикими дозами алкоголя, которым он часто и много злоупотреблял. Получить такую болезнь, как гепатит, — это наверняка обречь себя на скорое развитие такой болезни, как цирроз печени. А к чему это могло привести, он хорошо знал. Его отец умер от этой болезни, да и дед, кажется, не был никогда особым трезвенником. Деньги к тому времени почти кончились — за больницу и лечение приходилось платить огромные суммы.

Он так не хотел ехать в эту проклятую Намибию. Но его уговорили, пообещав большой процент с предстоящей сделки. Сделка сорвалась, уговоривший его Луис остался навсегда в Намибии с пробитым черепом, а ему самому с трудом удалось выбраться из Видхука, где его уже искали. Перебравшись в Ботсвану, он умудрился подцепить эту проклятую болезнь и уже там каким-то чудом сесть на самолет, летящий в Марокко. Еще повезло, что его пустили в Испанию, не обратив внимание на желтые белки глаз. Иначе ему пришлось бы проходить карантин в гораздо худших условиях и он должен был бы лечиться где-нибудь в марокканском госпитале, где шансы на выживание и смерть были неравны. Примерно один к пяти.

С подобной перспективой он мог очутиться в госпитале и навсегда остаться в Африке, которую он так ненавидел.

На кредитной карточке оставалось не больше пяти тысяч долларов, когда ему позвонил Арман. Это был единственный человек, который знал, куда звонить и как его искать. Он сам дал ему свой телефон, едва прибыв в Севилью, словно предчувствуя, что развитие болезни будет долгим и неприятным.

Он отложил свою кожаную куртку, собираясь надеть ее перед тем, как выйти. Затем он еще раз с отвращением взглянул на себя. Если Арман увидит его в таком виде, он, вполне возможно, захочет отказаться от сотрудничества с ним и тогда ему придется что-нибудь придумывать, прежде чем возвращаться домой в Цинциннати, имея жалкие несколько тысяч долларов и «приятную» перспективу остаться вообще без денег.

Майкл Уэйвелл в третий раз посмотрел на себя в зеркало и вышел из квартиры, громко хлопнув дверью. Собственно, это и не было квартирой. Это была всего лишь небольшая комнатка на третьем этаже, которую он снимал в старой части города, на тихой улочке. Выйдя из дома, он поспешил на юг, в сторону нового города, торопясь быстрее покинуть эти запутанные кривые улочки старой Севильи.

Уэйвеллу было сорок восемь лет. Половину жизни он провел в разъездах, вербуясь в наемники, нужные по всему миру. Он успел дважды повоевать в Африке, побывать в охране одного президента маленького островного государства, помочь устроить переворот в другой, еще меньшей, но уже южноамериканской стране, и даже попытаться поймать удачу во французском «иностранном легионе».