День был как день, ничего особенного, а вот по ночам устраивались вечеринки. Собственно, ничего другого здесь и придумать было нельзя.

В первую же неделю пребывания на киностудии две его сценарных заявки отклонили. По поводу второй страшный редактор, самый страшный из всех, о которых Сергей уже слышал от других сотрудников, вообще вызвал его в кабинет.

— Это что? — Он потрясал страницами с машинописным тестом так, словно в собственном кабинете, окна которого выходили прямо на Пролетарский бульвар, схватил по меньшей мере километровую анаконду и теперь пытается вытрясти из нее жизнь.

— Не вижу, — буркнул Сергей, прекрасно понимая, о чем идет речь. — Вы перед собой листками трясете.

— Неужели вы серьезно считаете, что это будет кто-то снимать?! Вы серьезно так считаете?!

— А что не так? — Аджанов старался держаться даже вызывающе, но на самом деле сердце его уже сжала мохнатая лапа тоски, и вдруг ему стало страшно, что эта пепельно-серая тоска навсегда поселится в нем, закроет его глаза, и мир перестанет быть разноцветным, ярким, лоскутчатым, его цветной мир, он станет вот таким, как у этого чугунного редактора.

— Неужели вы считаете, что цензура пропустит такие порнографические сцены вашего сценария? — Редактор даже не говорил, он хрипел.

— Никаких порнографических сцен в нем нет, — машинально запротестовал Сергей. — Это просто старинная легенда, фольклор. Возвращение к истокам.

— К каким истокам? — прищурился редактор. — И, кстати, почему вы назвали сие творение «Гранатовый дом»?

— Это просто метафора. Герой грезит о своем детстве, его детство в горах ассоциируется у него с запахом и цветом граната. Этот символ, гранат, он пронесет через всю свою жизнь, как цвет крови, чтобы… — Он сглотнул горький комок и сразу потерял слова. — Это метафора… — повторил.

— Мы с вами находимся в совершенно другой действительности — светлой действительности социалистического общества, а не в том средневековом варварстве, кровавые, непристойные сцены которого вы описываете на ста страницах вашего сценария! В вашем опусе герой противопоставляет себя обществу. А на самом деле следовало бы показать, что трагедия героя связана исключительно с классом капиталистических эксплуататоров! — Редактор как будто зачитывал передовицу центральной газеты.

— Это не так, — попытался возразить Сергей, — у моего героя нет трагедии. Наоборот, он очень счастливый человек. Он добивается свободы, чтобы быть таким, какой он есть. Быть собой. Он заслуживает свое счастье. Он…

— В советском кинематографе поэт всегда созвучен с образом государства, — резко перебил его редактор. — Да, государства, потому что нет лучшего строя, чем советское государство, способное поддержать любую творческую личность, особенно пролетарского поэта, который вышел из самых низов.

— Мой герой не пролетарский поэт, — поморщился Аджанов.

— Вот! — подхватил редактор. — Именно это я и говорю! Ваш герой, который противопоставляет себя государству и обществу, просто классовый враг!

— Он художник… — В горле сильно запершило, и Сергей откашлялся.

— Словом, — голос редактора стал ледяным, — вы должны понимать, что в таком виде, в котором существует ваша сценарная заявка, утверждение ее в производство невозможно. Вам нужно поработать еще. И как следует. Повторяю: в таком виде, как она написала сейчас… Думаю, вы меня понимаете.

— Понимаю, — кивнул Аджанов.