|
Уже взявшись за ручку, она на минуту замерла в нерешительности—входить ли? Иначе говоря, начинать ли знакомство с человеком, которого родные прочат ей в мужья? Как трудно решиться! «В конце концов, — подумала она, — Генри Шлиман ведь тоже еще ничего не решил». Ибо его второе письмо к дяде Вимпосу повергло в уныние ее мать, которую все в Колоне называли «мадам Виктория» за ее прилежное копирование облика британской королевы. Опровергая возможные подозрения в семейственных пристрастиях, Теоклетос Вимпос вместе с фотографией Софьи отослал Шлиману карточки еще двух красавиц. И в начале мая от Шлимана пришло письмо, написанное на новогреческом языке. «Я старый путешественник и хорошо разбираюсь в лицах, поэтому относительно двух девушек, судя по их фотографиям, скажу Вам сразу. Предки Поликсены Густи были итальянцы, это ясно по фамилии. По возрасту она вполне подходит мне в жены, но она девушка властная, нетерпимая, раздражительная и обидчивая. Может быть, я ошибаюсь, может, при личной встрече я обнаружил бы в ней сокровищницу всех мыслимых достоинств. Софья Энгастроменос прелестна, она приветлива, отзывчива, великодушна, хорошая хозяйка, живая и воспитанная девушка. Но увы, она слишком молода для сорокасемилетнего мужа». Софья повернула ручку, вошла в скромный, но приятный загородный дом Энгастроменосов и мимо гостиной и столовой прошла прямо на кухню. Там она взяла круглый таз и из огромного бака на плите плеснула в него кипятку. Осторожно, чтобы не расплескать воду, поднималась она по узкой лестнице к себе в спальню. Ее комната была угловая, она выходила окнами на площадь. Софья поставила таз на умывальник, постелила под ноги полотенце, из комода достала мягкую мочалку, кусок греческого мыла, бросила его в воду, чтобы немного обмылить острые края. Расстегнув спускавшийся от горла до талии ряд тесно посаженных пуговиц, она выскользнула из широкого длинного платья и повесила его за занавеской в углу комнаты; платье было простенькое, в цветочек, из недорогого материала, нечто среднее между органди и миткалем, отец торговал им в своей лавке на площади Ромвис. Нижнее белье она покидала на узкую кровать с бронзовыми спинками, а на венчающие их шишки повесила чулки. Намылила мочалку и стала растираться. Выпрямившись потом с полотенцем, она отразилась в зеркале над умывальником. У нее было гибкое, сильное тело с красивым покатом плеч, крепкая, хорошо развитая грудь и тонкая талия. Для гречанки у нее были удивительно длинные ноги, и в свои семнадцать лет она была выше многих своих ровесниц в Арсакейоне. Фигурой и характером она пошла в отцовскую родню. Ее поразила мысль, что она впервые смотрит на себя другими глазами, чем прежде. «Неужели потому, — думала она, — что у меня есть поклонник, что он сейчас сидит в нашем саду и, может быть, как раз обсуждает с родителями наш брак? И мое тело будет уже… не только мое? Его будут делить со мной муж и будущие дети? Как все это будет? И буду ли я так же счастлива в браке, как была счастлива девушкой?» Сидя на высоком постельном валике, она надела свежее белье, пахнувшее фиалками (мать клала в ее комод пучки сухих цветов), натянула на стройные ноги чулки. Потом опять бросила взгляд в зеркало, но теперь увидела только свое лицо. «Черты у меня, — она поискала нужное слово, — слишком правильные». Впрочем, в Арсакейоне внушали, что истинное украшение женщины — ее характер. Она состроила себе насмешливую гримасу и отвернулась от зеркала. Еще никто ни разу не назвал ее хорошенькой: это слово к ней не подходило. |
