– Нет, просто мы дали маху, – сказал Донован, сидящий между Таном и Джеком. Интересно, знает ли он, что его приятель совсем рядом с ним? Может, он специально пристроился с краю, чтобы оставить для Джека место, – просто на всякий случай?

– И я подумал, что не могу понять чувство семьи, – продолжил Дилан. – У меня ее никогда по-настоящему не было. Мои родители не тратили времени на мое воспитание, они гордились лишь тем, что сотворили такую редкую магию, а не тем, что произвели на свет меня. Сомневаюсь, что они плакали на моих похоронах. Меня растили няньки, а когда я стал достаточно взрослым, чтобы пройти тестирование, то отправился в школу-интернат. А потом мной завладела Джианна. Метку она мне нанесла вопреки моей воле. Ее кровать была моей тюремной камерой. Ужас этого существования дал мне весьма искаженное представление о том, что значит служить полубогу. Это как… небо и земля. – Он покачал головой, сгорбившись над своим пивом. – Я предпочел бы умереть, чем снова связаться с кем-то вроде Джианны. Да помогут мне небеса, если я ошибаюсь, но вы вроде как самый надежный вариант. Так мне, во всяком случае, кажется. По крайней мере, совершенно очевидно, что Алексис хотела свою метку. Она выглядит одухотворенной, влюбленной женщиной. Я в это верю.

После его слов воцарилась тишина, но ненадолго – Мик не преминул ее нарушить:

– Хос-споди. Че за треп о грязном белье? Какого х-хрен-на?

Шестерка, включая Джека, покатилась со смеху. Даже Джерри, не удержавшись, хихикнул.

– Ну… – Донован похлопал себя по груди растопыренной пятерней, – …я лично не хочу видеть тебя в моей постели, тут ты в безопасности.

– Я тоже, братан, – Тан поднял руки.

– На моих простынях не будет никакого мужского мяса, кроме моего собственного, – заявил Боман.

– Мужского мяса? – Тан, насупившись, повернулся к Боману.

– А ты бы предпочел, чтобы я сказал «член»? – парировал Боман.

– Вообще-то нет.

Зорн фыркнул:

– Меня тоже пришлось спасти. Это тяжко для самолюбия.

Парни рассмеялись снова, и Зорн, в ответ на явное замешательство Дилана, встал и стянул пиджак.

– У всех у нас было разное дерьмо в прошлом. – Он расстегнул накрахмаленную белоснежную рубашку и снял ее. Его торс пересекали серебристо-белые линии. Некоторые шрамы были длинными и прямыми – возможно, от ударов плетью, некоторые – зазубренными и искривленными, словно плоть медленно резали ножом.

Глаза Дилана расширились:

– На тебя воздействовали какой-то магией, которая не позволила исцелиться?

– Это было до кровной клятвы. В перерывах между «сеансами» я не мог позволить себе такой роскоши, как исцеление. Я висел в кандалах целый месяц, истекая кровью, слюнями и мочой. Было бы проще сдаться и умереть, но я не хотел доставлять им такого удовольствия. Хотел, чтобы они знали: как бы они ни старались, они не добьются от меня ни слова о семье Друз. Мне было плевать на Валенса, но даже тогда я без вопросов отдал бы жизнь за Кирана. Хочешь поговорить о грязном белье? Когда родители тебя игнорируют – это, по-моему, роскошь. Мои меня избивали. Спускали с лестницы. Винили во всех своих бедах. Я вообще не могу поддерживать никаких нормальных отношений – я всех отталкиваю.

Бриа взяла кружку и надолго припала к ней. Насколько я знала, в последнее время они с Зорном были не в ладах. То, что зародилось между ними как простое физическое влечение, пару месяцев назад сильно запуталось (так выразилась Бриа), и теперь, кажется, Зорн признался, почему все пошло наперекосяк.