Отношение мамы ко мне не переменилось. Она оставалась если не веселой, то оптимистично настроенной. Следила, чтобы я читала молитвы по определенным часам, учила меня песням и заставляла практиковаться в расстановке пальцев на цимбалах, расчерчивая плоский кусочек земли или кусочек палубы мелом. Благодаря ее заботам у меня всегда было вдоволь шитья, хотя теперь я чаще штопала и ставила заплаты, чем вышивала. А еще мама успокаивала меня, говоря, что мои ушки такие маленькие, что генуэзский корсар наверняка пощадит меня, швырнет обратно в море, как слишком маленькую рыбку, непригодную для еды. В начале нашего морского путешествия меня часто тошнило, и мама, скрывая свое недомогание, придерживала мою голову, когда я перевешивалась через перила, и заставляла полоскать горло морской водой. Лучшее лекарство, объясняла она. Уверена, мама даже не подозревала, что я теперь знала, как она в действительности ко мне относится.

Исход моей матери начался между светом и тьмой и закончился между землей и морем, на берегу Неттуно. Было жарко, солнце стояло в летнем зените, этакий шар белого огня на небе, сжигало все подряд, кроме грифов, в ожидании нарезавших круги. Прибрежную полосу усеивали съежившиеся водоросли; сухой белый песок расступался под нашими ногами, когда мы с трудом брели от моря, нагруженные сумками и ящиками. Никакой тени. Во время путешествия много людей заболело, и капитан запаниковал и высадил нас на берег, едва завидев землю. И теперь его лодки ползли, как гигантские насекомые, обратно к кораблю по слепящей поверхности моря, пока мы пристраивали самодельные навесы над теми, кто был слишком болен, чтобы куда-то идти.

Я сидела, притихшая, рядом с мамой и ждала, когда ей станет лучше и она отругает меня за босые ноги и дырку в платье, которую я расковыряла так, что никакая заплата не поможет. Никто со мной не разговаривал, никто обо мне не заботился. Все были слишком заняты, проверяя сохранность пожитков или ухаживая за своими больными. Нескольких мальчиков послали на поиски пресной воды или селения, где можно получить помощь. Мне очень хотелось отправиться с ними, но я не осмелилась. Что скажет мама, если очнется и узнает, что я брожу по окрестностям в компании мальчишек? Я опустила пальцы ног в песок, взяла маму за руку и представила, что она со мной беседует. Ее хриплое затрудненное дыхание действительно казалось попыткой заговорить.

Вскоре ко мне подошла сеньора Абравейнел и присела рядом – своей-то дочки у нее уже не было. Она вынула гребень из-за кушака и принялась расчесывать мне волосы, постоянно говоря о Рейчел, чем немало меня смущала. К тому же я удивлялась, почему она ничего не делает для моей мамы, не помогает ей поправиться.

Неожиданно мама зашевелила губами и слабо покачала головой, словно пытаясь отогнать муху.

– Эстер! – Голос ее был сух и скрипуч, как песок.

– Да, мама?

– Ты где? – Она хлопала по песку, пока не наткнулась на мою голую лодыжку, и улыбнулась, растянув пунцовые трещины на губах.

– Думаю, она тебя не видит, – произнесла сеньора Абравейнел.

– Отчего же?

Сеньора Абравейнел была избавлена от необходимости отвечать, потому что мама снова заговорила:

– Я жила для тебя, моя родная. Я так тобой гордилась. Прости.

Простить? За что? Ведь это я должна просить прощение, что принесла несчастья на нашу голову.

Сеньора Абравейнел мягко потянула меня за руку:

– Пойдем, Эстер, здесь больше делать нечего.