|
Там он встряхнулся, зачерпнув сапогами жидкой глины, и торопко, бегом кинулся в придорожный осинник. До потаенной тропки, где ждала «Ява», дотянул, как и было по прикидке, за шесть минут. Окольной стороной, по проселочным трактам, мня себя форвардом, в десять минут домчал до Жуковки. Мотоцикл схоронил в кустах, пехом, вальяжно дымя цигаркой, дошел до магазина «Продукты», где в синем «Москвиче» поджидал его розовощекий, улыбающийся Коля Фомкин.
— Гони, парень, не оглядывайся, — буркнул Башлыков, плюхнувшись на заднее сиденье. Через Петрово-Дальнее вышли на Ново-Рижскую трассу и повернули к Москве. — Шибануло солидно, шеф, — с одобрением заметил Фомкин. — Похоже, электростанцию подорвали? — Помалкивай, — сказал Башлыков. — Твое дело рулить. На душе у него знобило. Ему жалко было старика, который с такой детской радостью лакал самогон…
Милицейский наряд до прибытия основных правоохранительных сил успел извлечь из помятой бронированной колымаги четверых пассажиров. Двое мужчин были мертвы, и оба со сломанными хребтами. У красивой пожилой женщины голова усадилась в грудную клетку, как пестик в тесто, и она тоже не дышала. Зато грузный старик с лицом, залитым кровью, с вывернутыми в разные стороны ногами, с отверткой в боку, пульсировал и даже тихонько то ли постанывал, то ли пытался чего-то проглотить. Его положили отдельно от трупов на зеленую травку. Капитан-патрульщик был философом и с горечью сказал напарнику: — Видишь, сержант, все в землю ляжем. Крупного, скажу тебе, зверюгу завалили. — Это старичка, что ли? — Этот старичок, милый мой, с нашим братом управлялся, как с костяшками домино. И гляди, что с ним стало. Кукурузный початок — и только. На этих суровых словах Елизар Суренович приоткрыл один заледенелый, истомный глаз, и губы его шевельнулись. Капитан склонился над ним, пытаясь понять, чего он бормочет. Потом повернулся к сержанту. — Про бабу свою, кажется, интересуется… Ты уж лежи, бедолага, не рыпайся. Побереги дух. — Полежу, конечно, — отозвался Благовестов. — А после уж встану, наведу порядок. Но этой угрозы никто не услышал.
ЭПИЛОГ
Минуло три месяца, а показалось три жизни. На Москву по осени навалился дифтерит. Появился на телеэкране неунывающий дегенерат Леня Голубков и объявил, что собирается купить жене сапоги. Население бредило акциями «МММ». Стрельба на улицах стала таким же привычным звуковым фоном, как скрипение тормозов. В подвалах душили младенцев. На рынках кавказские дядьки продавали оружие в прозрачных полиэтиленовых пакетах. За автомат «Калашникова» просили три миллиона, но охотно отдавали за полтора. Треть Москвы перетравилась спиртом «Ройял», и местные власти категорически потребовали у предпринимателей сменить этикетку. Президент уехал в Испанию сдавать на анализ мочу. Спирт «Ройял» теперь назывался кокетливо — водка «Зверь». При встречах москвичи спрашивали друг друга, почем нынче хлеб? Чеченская колония выставила правительству ультиматум: если хоть один волос упадет с головы кунака, с Россией будет покончено. Бесстрашный Лужков отказался расселять их в гостиницах, и рейтинг его популярности в народе поднялся на недосягаемую для всех остальных демократов высоту. Чубайс поклялся, что доведет приватизацию до конца, чего бы это ни стоило потомкам. Кто имел возможность, уезжал навсегда отдыхать на Канарские острова. С началом сентября на город хлынули проливные дожди, и в мутных водостоках всплыло множество дохлых крыс, обожравшихся обертками от «сникерса». В Оптиной пустыни маньяк-одиночка зарезал трех монахов. Беспризорные дети дружными стайками выбегали с тряпочками под колеса иномарок. |
