— О, Сандок сдержит клятву! Барон будет у ангела в покое смерти!

— Хотя бы при мне не называйте его ангелом! — воскликнул Мартин.— Не верю ни в ангелов-душителей, ни в привидения, но за этим что-то кроется.— И он покачал головой.

Тем временем Моро вернулся в комнату за револьвером и свечой. Выходя из покоя смерти, он накрепко запер высокую резную дверь.

Через час Мартин почувствовал, что силы его восстановились настолько, что он может сесть в седло.

— Пора ехать,— сказал он Сандоку.

Простившись с Моро, они вывели лошадей за ограду, вскочили в седла и пустились во весь опор, чтобы до рассвета попасть в особняк на улицу Риволи.

Мартин всю дорогу молчал, и при одном только воспоминании о случившемся его начинала бить дрожь.

XXIII. ТАЙНА ГОСПОДИНА Д'ЭПЕРВЬЕ

Спустя несколько дней Эбергард с распростертыми объятиями принимал в своем особняке двух друзей, до сего времени действовавших в соответствии с его убеждениями в отдаленной столице,— доктора Вильгельми и банкира Юстуса Армана.

Что касается художника Вильденбрука, то он опять пустился путешествовать и признался Юстусу, что все его желания сводятся к тому, чтобы снова оказаться во владениях уважаемого князя Монте-Веро и застать там самого владельца.

Эбергард сказал, что разделяет это желание, но так как дела пока что не отпускают его, он душевно радуется, что Вильденбрук отправился в Монте-Веро не сразу, а кружным путем.

Путешествие Вильгельми и Армана кроме посещения Парижа имело, как о том еще раньше догадывался Эбергард, более серьезную причину, которую они и не замедлили открыть князю.

За несколько недель до этого неизлечимо больной Ульрих, искавший себе облегчение в Палермо, скончался там от чахотки.

Кто поверит, что за какие-то два-три года эта страшная болезнь превратила в жалкий скелет некогда полного и сильного мужчину.

— Благодарите Бога, Эбергард, что вы его больше не видели и в памяти вашей сохранился его прежний облик! — сказал доктор Вильгельми.— Нам представилось печальное зрелище, и сердце мое не раз обливалось кровью, когда я убедился, что бессилен оказать ему еще какую-нибудь помощь. Раньше я не раз упрекал себя, что мы, доктора,— жалкие невежды, бродим в потемках и мало чем можем облегчить страдания больного; но сознание собственного бессилия никогда еще так не удручало меня, как при виде Уль-риха. Он так хотел пожить еще, так надеялся до последней минуты!…

Эбергарда глубоко опечалило это известие; Арман и Вильгельми даже не подозревали, каким близким родственником приходился ему покойный.

— И мне не суждено было видеть его, говорить с ним! — грустно сказал князь.

— Его последние слова принадлежали вам,— проговорил Юстус,— мы передаем вам его прощальный привет.

— Боязнь смерти и сознание того, что дни его, несмотря ни на что, могут быть сочтены, побудили его послать за мной и Арманом,— рассказывал Вильгельми.— Он все-таки надеялся, что я могу спасти его, он думал, что друг поможет ему лучше, чем все чужие доктора, вместе взятые! Но это была просто-напросто горькая иллюзия; осмотрев его, я понял, что он уже одной ногой в могиле. Присутствующие плакали, зная, что он обречен.

Он призвал нашего Юстуса, чтобы передать ему управление имениями и сообщить свою последнюю волю. До самой смерти он оставался вашим благородным единомышленником, Эбергард, и он, как никто, достоин называться вашим другом! Оставшееся после него состояние оказалось столь значительным, что не только его семейство может жить безбедно, но он завещал кроме того некоторую сумму для ежегодного пособия бедным работницам, не могущим прокормить себя собственным трудом.