Теперь же настал час, о котором говорила старая итальянка; теперь она готова выпить все капли, чтобы освободиться от мучений, от преследований, от унижения быть побежденной, покинутой, одинокой!

Солнце светило в будуар графини, где все еще догорали свечи, но она ничего не видела; картины прошлого окружали ее и наполняли страхом душу.

Леона видела свою бесприютную дочь; видела, как ее собственная рука поднимала оружие, чтобы устранить дочь, мешавшую ее честолюбивым планам: она вспомнила возвращение Эбергарда, которого считала давно умершим, видела, с каким отчаянием он искал своего ребенка; она слышала бессвязные речи и кряки Маргариты в тюрьме; она видела ее в цепях, а себя в монашеском одеянии; в эту минуту она хотела отомстить Эбергарду и всему свету, она привыкла властвовать над людьми и потому не могла пережить своего упадка, своей слабости!

Быстро схватила она со стола хрустальным стакан с оставшимся вином, которое по обыкновению пила на ночь, твердой рукой вылила в него содержимое флакона и разом осушила стакан до дна.

— Наконец-то,— прошептала она. Стакан выпал из ее рук, она исполнила свой долг. Теперь Леона ожидала смерти.

Это была последняя ночь в Ангулемском дворце. Лучи солнца осветили бледную графиню, стоявшую в своем будуаре в ночном неглиже с распущенными волосами. Она еще раз вспомнила слова старой итальянки, как будто они облегчали ее душу: «Через несколько часов ты будешь избавлена от всех мучений!»

XXXI. СТРАШНЫЙ СУД

В особняке на улице Риволи никто не знал о том, что произошло прошлой ночью в Ангулемском дворце.

Князь Монте-Веро работал в своем кабинете. Он заканчивал письмо к управляющим Монте-Веро, в котором уведомлял о скором приезде и давал указания о возделывании новых земель для увеличения княжества; с этой целью управляющим предписывалось нанять всех тех немцев-переселенцев, которые тысячами отправлялись за океан, чтобы обрести в колонии Монте-Веро новую родину.

Лицо Эбергарда осветилось радостью при мысли о том, что ему представился новый случай осчастливить хотя бы часть своих соотечественников, которые в Европе обречены были на нужду и лишения; возросшие доходы давали. ему возможность заботиться о ближних своих. Донесения доктора Вильгельми, банкира Армана, художника Вильденбрука и многих других, последовавших их примеру, свидетельствовали князю, что дела идут успешно и капиталы его повсюду употребляются для улучшения благосостояния рабочих; такие известия приносили ему глубокое удовлетворение, и он не считался с затратами на эти благородные цели.

Вдруг в кабинет, постучавшись, вошел Сандок; по случаю прохладной погоды на нем был широкий теплый плащ, и весь наряд его указывал, что он собрался куда-то ехать.

— Что скажешь? — спросил князь.— Ты так серьезен, будто собираешься сообщить мне важное известие.

— Сандок имеет сообщить важное известие,— со значительностью отвечал негр.

— Ты, кажется, намерен что-то предпринять?

— Масса, Сандок пришел просить позволения уехать на один день и одну ночь.

— И куда же ты собрался?.

— В Гавр, на «Германию».

— Тебе, я вижу, не сидится в Париже. Еще не время готовить «Германию» к отплытию, подожди несколько дней.

— Дорог каждый час, масса! Сегодня Фукс будет уже в Гавре, завтра — на море.

— Фукс? Кто это сказал тебе?

— Графиня в Ангулемском дворце.

Князь взглянул на негра с явным неудовольствием.

— Это мне не нравится, Сандок,— произнес он,— что ты делал в том дворце?

— Извините, масса! Графиня просила Сандока явиться к ней ночью за очень важным известием; Сандок пошел.