А дочь?

О ней лучше сейчас не вспоминать.

И опять знакомый дом.

Здесь я был в гостях у взрослой, замужней Наташи. Пригласила меня с женой и сыном. Познакомила с мужем, показала двоих мальчишек, шепнула:

— Старший, черный, — Сашкин. Бесюгинская порода, но он этого не знает, а младший — наш, — показала глазами на мужа. — Совсем разные, да?

И я бездарно врал, уверяя, будто ребята больше похожи, чем непохожи друг на друга. Находил в них Наташкины черты, хотя никакой общности в парнях усмотреть было невозможно.

Больше Наташи и больше мальчишек мне понравился тогда хозяин дома — муж и папа. Был он здоровенного роста, широк и грузен. А ходил неслышно, поворачивался легко, будто пританцовывал. Говорил не много и не мало — в меру.

Оказался Наташин муж работником цирка. Верно, не из тех, кого мы видим на манеже, он трудился в мастерских, делал оборудование — снаряды, приспособления, словом, обеспечивал постановочную часть техникой. Талантливыми руками наградила судьба Наташиного мужа. Стоило приглядеться к их квартире, все без слов становилось ясным, даже легкая испарина зависти прошибала — мне бы так уметь и шкаф встроить, и стеллажи соорудить, и для мальчишек «стадион на стене»…

Ну, вот и Москва-река подмигивает.

Над парком культуры торчит здоровеннейшее колесо, можно сказать, космического масштаба колесище. А дальше, ох, постаревший Нескучный сад, где из меня когда-то так коварно выкатились монетки и где Галя объявила себя моей собакой…

Рано ее скосило. Не война — рак.

Не повезло Гале в жизни. В биологической лотерее не выиграла: унаследовала увесистость, топорные черты лица от папы, а слабое здоровье — от миловидной и хрупкой мамы. Надолго Гали не хватило, хотя человек она была со стержнем! Знала, чего хотела, и за что бралась — бралась крепко… Моей бы дочери хоть половину Галиной хватки, чтоб ее не раскачивало каждым порывом житейского ветра — и отдела к делу и из рук в руки не носило…

Про дочь лучше не буду.

А Октябрьская-то площадь какая стала! Размах — аэродромный. С год я тут не был…

Сказать по совести, ноги нагрузку все-таки чувствуют. В остальном — ничего. Сердце бьется. Вот за это я люблю мое сердце — умеет оно держаться в тени, не вылезать… Лет пять назад, правда, пугануло оно меня. Но старый приятель, замечательный авиационный врач, послушал и сказал:

— Чего ты хочешь? Тебе — не двадцать… Работает сердце. Вот слушаю и слышу — сердце пожилого человека стучит. Ну, не молодое, однако здоровое. Брось, Коля, паниковать.

Лекарство прописал. Что-то вроде сердечного витамина. Объяснил: очень, мол, профессор Кассирский такое уважал. Глотай.

Только для меня важнее лекарства оказалось другое — без паники! Вот это мудро и правильно. Хоть пожар, хоть войну вспомнить — кто контроль над собой не теряет, тот цел.

Шел я, шел, где-то у Красных ворот откуда-то, как мне показалось, с неба посыпались прямо под ноги желтенькие, пушистые комочки. Господи, утята! Живые, едва вылупившиеся, совсем крошечные, они отважно парашютировали с чердака одиннадцатиэтажного дома, растопырив коротенькие крылышки, вытягивая шейки, помогая себе перепончатыми лапками.

Ну-у, молодцы!

Утята благополучно приземлились на жесткий асфальт, выстроились в колонну и медленно заковыляли в направлении Чистых прудов.

И тормозили машины, пропуская утиный выводок. Изумлялись редкие прохожие. И было чему — не каждый день встретишь в Москве выводок диких уток.