Лазарус усмехнулся. Затем снял крышку с чернильницы и принялся за свой перевод. Катулл в этой поэме особенно язвительно высказывался о Лесбии. Лазарусу хотелось подобрать правильное слово, в совершенстве подходящее слово, которое сияло бы, как бриллиант на изысканном кольце. Эта работа требовала точности и внимания, и он мог заниматься ею часами.

Чуть позднее в комнату вошел слуга Смолл, и Лазарус увидел, что комнату заполнил яркий солнечный свет.

— Прошу прощения, милорд, — сказал Смолл. — Я не думал, что вы уже проснулись.

— Это не имеет значения, — ответил Лазарус, снова обращаясь к своему переводу. Слова прояснились, но он еще не мог правильно расположить их.

— Мне позвонить, чтобы вам принесли завтрак?

— Мм…

— Готовы ли вы заняться вашим туалетом?

Бах! И все пропало. Лазарус раздраженно бросил перо и откинулся на спинку стула. Смолл мгновенно приложил к лицу хозяина нагретую влажную салфетку. Движения слуги были быстрыми и умелыми, а руки — мягкими, как у женщины. Лазарус закрыл глаза, расслабляясь, по мере того как жаркая влажность впитывалась в его кожу. Он вспомнил светло-карие глаза миссис Дьюз, увиденные им прошлой ночью. Вспомнил, как она зажмурила их от удовольствия, когда он кормил ее сливовым пирогом. Как она в гневе прищурила их, когда он спросил, почему она не взяла пирог сразу. Смена ее настроения совершенно очаровывала его. Ее вспыхнувший гнев был так горяч, что Лазарус почти чувствовал его жар. И его тянуло к ней, совсем как кошку притягивает тепло очага. Ее эмоции были незнакомы ему, неуправляемы, действовали возбуждающе и казались страшно интересными — а она так старалась скрыть их. Почему? Ему хотелось понаблюдать, проникнуть в их глубину и увидеть, как она краснеет, как учащается ее дыхание. Что могло бы рассмешить ее? А что могло испугать? А как бы ее глаза менялись в постели? Попыталась бы она сдержаться, или плотские ощущения оказались бы сильнее?

Странные мысли для такого раннего часа. Лазарус никогда не интересовался чувствами женщины. Она была всего лишь сосудом для удовлетворения его похоти. Но миссис Дьюз оказалась интересной женщиной.

Смолл снял салфетку и намылил пеной щеки хозяина. Лазарус не открывал глаз, не желая показать, как ему неприятно прикосновение бритвы к щекам. Он вцепился в подлокотники кресла. Допустить еще одно прикосновение было истинным испытанием, что частично объясняло, почему он подвергается этим самым обычным манипуляциям каждое утро. Ему доставляло какое-то удовлетворение испытать страх и победить его.

Слуга закончил левую щеку, и Лазарус повернул голову, с дрожью отвращения подставляя правую щеку. Лазарус не мог не поморщиться, когда Смолл провел бритвой над его верхней губой. Когда-то, когда он был совсем маленьким, он испытал прикосновение, которое не напугало, не вызвало отвращения и не причинило ему немедленной боли.

Но это было очень давно, и этот человек уже давно умер.

Смолл вытер остатки мыльной пены с лица Лазаруса, и тот открыл глаза.

— Спасибо.

Если слуга и знал, какую боль он причиняет хозяину, этого нельзя было заметить по спокойному выражению его лица.

— Что вы сегодня наденете, милорд?

— Черные шелковые штаны и камзол с вышитым серебром жилетом.

Лазарус встал и сбросил халат на стул. Смолл подал ему одежду.

— И не забудь мою трость, — сказал Лазарус, пока слуга перевязывал его волосы черной бархатной лентой.

— Не забуду, милорд. — Смолл с сомнением взглянул в окно. — Вы куда-то едете?

— Я должен навестить мать, — невесело улыбнулся Лазарус. — И надо сделать этот визит как можно скорее.