Он взял из моих рук фотографию и положил ее обратно на стол к остальным.

– Различные варианты будущего можно изменить. Они подобны линиям на наших руках. А судьба – это нечто такое, о чем можно поторговаться. Я пришел, чтобы заключить с вами сделку.

– Что же у я меня есть такого, что нужно вам?

– Ваш талант. Помните, как когда-то вечером вы нарисовали сидящего под деревом ребенка? Мне нужен этот рисунок. Принесите его, и ваш сын не пострадает.

– И все? Это же был просто набросок! Я потратила на него всего десять минут, и даже смотрела телевизор, пока рисовала!

– Принесите его завтра сюда точно в это же время.

– Я почему я должна вам верить?

Он вынул фотографию, что была прикрыта другими, и поднес ее к моим глазам. Моя старая спальня. Леон Белл и я.

– Я даже не знаю вас. Зачем вы делаете это со мной?

Он собрал фотографии в пачку, словно они были колодой карт, которую он собирался перетасовать.

– Идите домой и отыщите тот рисунок.

Когда-то у меня получалось совсем неплохо. Я ходила в художественную школу, записавшись на полный курс, и некоторые из учителей говорили, что у меня есть задатки настоящей художницы. А знаете, как я на это отреагировала? Испугалась. Я рисовала, потому что мне это нравилось. Когда же к моим работам начали внимательно присматриваться, держа в руках чековую книжку, я сбежала и выскочила замуж. Замужество (и связанные с ним обязанности) – самая подходящая скала, за которой можно укрыться, когда за тобой охотится вооруженный враг (родители, взрослость, успех). Сожмитесь за ней в комочек, и буквально ничто не сможет вас коснуться. Для меня быть счастливой вовсе не означало быть удачливой художницей. Я видела в успехе напряженность и требования, которые не смогла бы выполнить, разочаровав тем самым людей, думавших, что я лучше, чем есть на самом деле.

Совсем недавно, раз дети уже настолько выросли, что могут сами сварганить себе что-нибудь перекусить, я купила дорогие английские масляные краски и два натянутых на раму холста. Но я едва не смутилась, принеся их в дом, потому что единственным «искусством», в котором я практиковалась в последние годы, были шутливые зарисовки детей или какая-нибудь картинка в конце письма доброму приятелю.

Прибавьте к этому моего самого старого друга – альбом для набросков. Мне всегда хотелось вести дневник, но во мне никогда не было той усидчивости, которая требуется, если желаешь записывать что-нибудь о каждом дне своей жизни. Альбом – совсем другое дело, потому что в тот день, когда я его завела – мне было тогда семнадцать – я пообещала себе делать в нем рисунки лишь тогда, когда мне хочется, или же когда событие настолько важное (рождение детей, день, в который я обнаружила, что Вилли завел любовницу), что мне просто необходимо о нем что-то «сказать». Когда я стану старушкой, я дам его детям и скажу: «Здесь то, о чем вы не знали. Теперь это уже неважно, разве что эти рисунки расскажут вам обо мне, если только они будут вам интересны». А может, я лишь посмотрю на него, вздохну и отброшу в сторону.

Иногда я перелистывала альбом, но он обычно угнетал меня, даже хорошие его страницы, с приятными воспоминаниями. Потому что в деталях так много грусти. Какой я представляла себя блистающей и неотразимой, отправляясь в брюках-клеш на многолюдную вечеринку вскоре после свадьбы. Или рисунок Вилли, курящего сигару, и такого счастливого, потому что он закончил писать статью о Фишере фон Эрлахе, которая, как он думал, положит начало его карьере, но которую даже не опубликовали. Все рисунки я делала тщательно и со множеством подробностей, но сейчас я замечала на них лишь смешные брюки или пальцы мужа, возбужденно разметавшиеся по клавишам пишущей машинки. Но если это занятие угнетало меня, то почему я продолжала рисовать в альбоме? Потому что это моя единственная жизнь, и я не настолько претенциозна, чтобы думать, будто знаю ответ на это сейчас.