Глеб внимательно осмотрелся по сторонам, забрался поглубже в заросли и, отыскав местечко посуше, стал устраиваться на дневку. Заявляться в деревню среди бела дня не стоило: его форма вряд ли была способна защитить его в расположении воинской части, где полно патрулей и все друг друга знают в лицо и по фамилии. Кроме того, теперь он точно знал, с чего начинать, и не было никакого смысла рисковать, разгуливая днем по деревенским улицам.

Устраиваясь поудобнее в оборудованной им норе, Глеб невольно вздохнул: все-таки существовало кое-что, ради чего стоило рискнуть и спуститься вниз. Он непременно рискнул бы, если бы точно знал, что где-то там, внизу, его поджидает чашечка крепкого, умело заваренного кофе. Честно говоря, бутерброд тоже очень не помешал бы. Большой такой бутерброд, увесистый.., килограмма на полтора.

Глеб усмехнулся, прогнал мысли о еде и смежил веки, поскольку смотреть все равно было не на что, кроме густого переплетения голых веток, сквозь которое проглядывало на удивление ясное небо. Через минуту он уже спал, набираясь сил перед ночной вылазкой.

Сейчас эта замысловатая конструкция висела высоко, почти упираясь в нижний край корпуса ходиков. Заметив это, белобрысый медлительный Лыков лениво встал со своего места и, тяжело ступая, подошел к стене, на которой висели часы. Он осторожно подтянул гирьку, предусмотрительно взявшись за цепочку, чтобы, упаси бог, ненароком не выдернуть из гранаты чеку.

– Дровишек подкинь, Сашок, – сказал ему Гуняев, который в это время сноровисто вскрывал банку с тушенкой при помощи штык-ножа.

Лыков тяжело опустился на корточки перед печкой, в которой ровно гудело пламя, и нехотя перебрал прислоненные к ее горячему боку выломанные из забора доски, выбирая те, которые уже успели более или менее просохнуть. Для растопки они пользовались мебелью, но, когда огонь разгорался, в печку можно было совать что попало, потому что хозяйственный Гуня в первый же день прочистил дымоход, и теперь печка тянула как зверь.

Вооружившись длинной треугольной щепкой, Лыков со скрипом открыл раскаленную дверцу топки, поворошил дрова самодельной кочергой и бросил в огонь пару сломанных расщепленных досок. Ровный гул пламени стал прерывистым, сырые доски зашипели, распространяя вонь. Лыков протолкнул их подальше с помощью кочерги и со стуком захлопнул дверцу.

Гуняев протянул ему вскрытую банку тушенки, и он пристроил ее на плиту рядом со второй банкой, которая уже успела разогреться и теперь источала восхитительный мясной дух, от которого, впрочем, все они уже понемногу начали воротить носы: все на свете рано или поздно надоедает, и тушенка здесь не исключение. Правда, есть вещи, которые надоедают медленнее, чем все остальное, и одна из таких вещей стояла сейчас посреди стола рядом с наполненным водой солдатским котелком. Это была трехлитровая алюминиевая емкость с очищенным медицинским спиртом, и, снимая с плиты разогретую банку тушенки, Лыков сглотнул набежавшую слюну.. Он был доволен тем, как ему удалось пристроиться здесь, в Чечне. Конечно, это было далеко не самое приятное и безопасное место, но, по крайней мере, ему не нужно было каждый божий день лезть под пули и бегать по горам, обвешавшись тяжеленной амуницией. Возиться со жмуриками, которые порой уже успевали основательно разложиться, прежде чем их находили, было неприятно, но в остальном все складывалось наилучшим образом. Хозяйство Славина стояло особняком и представляло собой отдельный уютный мирок наподобие тех теплых местечек, которыми всегда изобиловала армия: каптерок, складов, подсобных хозяйств и хлеборезок.

Где-то совсем недалеко коротко простучал автомат, к нему присоединился еще один, и почти сразу же в ответ отрывисто и гулко залаял крупнокалиберный пулемет. “Духи” начали ночной концерт, давно ставший привычным, как стрекотание сверчка за печкой или приглушенное бормотание радиоточки. На секунду Лыков представил себя сидящим в ненадежном укрытии блокпоста и палящим в темноту из ручного пулемета.