– За что? – не удержавшись, спросила Марина. – Вы на весь мир кричите о демократических преобразованиях. У вас свободная страна. Что вы пытаетесь скрыть?

Старший лейтенант вздохнул с самым утомленным видом.

– Я не уполномочен вести споры о свободе слова и правах человека, – сказал он. – Я уполномочен довести до вашего сведения то, о чем я только что говорил. Распишитесь, пожалуйста, здесь и здесь. Теперь, когда я вас обо всем предупредил, вы можете поступать по своему усмотрению, но не забывайте об ответственности. Вам все понятно?

– О, абсолютно. Бери, что хочешь, но не забывай расплатиться. Это я понимаю, – сказала Марина.

В глазах старшего лейтенанта впервые мелькнуло что-то похожее на оживление. Он даже позволил себе слегка улыбнуться и сел немного свободнее, перестав напоминать человека, которого донимает геморрой.

– Вот именно, – сказал он. – Вы можете сколько угодно считать меня долдоном в пуговицах, но, поверьте, мысль прокатиться в Чечню была неудачной. Не пройдет и двух часов, как вы окажетесь в подвале у какого-нибудь Вахи. Учитывая ваше американское подданство, за вас попросят не меньше миллиона. Так что не стоит испытывать судьбу, Марина Александровна.

Теперь тон у него был почти покровительственный – тон сытого самца, втолковывающего симпатичной, но глупой цыпочке, как себя вести, чтобы все было тип-топ. Это было отвратительно и вызывало острое желание следовать его советам с точностью до наоборот. Но, несмотря на владевшее ею раздражение, Марина не могла не понимать, что старший лейтенант прав. Она была не готова к этой поездке, это следовало признать, и единственное, что ей оставалось, это несолоно хлебавши вернуться в Москву и снова обивать пороги, пытаясь раздобыть официальную аккредитацию в Чечне. И еще – радоваться тому, что не успела сообщить о своем решении в редакцию, наобещать, нахвастаться…

Наконец тяжелая дверь военной комендатуры захлопнулась у нее за спиной. Марина спустилась по выщербленным бетонным ступенькам, мокрым от моросящего дождя, натянула на голову капюшон куртки, поправила на плече ремень сумки, отошла от комендатуры на полквартала и только после этого разразилась одним из полузабытых выражений, усвоенных еще во времена проведенного в Рязани и Москве золотого детства. Старательно договорив до конца, она испытала странное облегчение. Ее раздражение волшебным образом улетучилось, словно она была конденсатором, только что разрядившимся в короткой трескучей вспышке. Мешал только акцент, от которого ее не избавило даже почти двухгодичное пребывание в Москве. Переехав в Нью-Йорк, мама, а вместе с ней и Марина, старательно чурались русскоязычных американцев – настолько старательно, что, вернувшись в Москву, Марина обнаружила, что русский язык действительно стал для нее чужим.

Проходивший мимо мужчина замедлил шаг и с интересом уставился на нее. Не каждый день встретишь симпатичную девушку, которая стоит посреди улицы и ругается самыми черными русскими словами с иностранным акцентом. Марина поняла, что опять оказалась в глупом положении, и смущенно отвернулась.

– Что-то не так? – спросил мужчина. – Кто обидел такую красивую женщину?

Марина дернула плечом, но все-таки повернулась к мужчине лицом. Он был одет в растянутые, пузырившиеся на коленях брюки, нуждавшиеся в хорошей чистке ботинки и кожаную куртку с поднятым воротником. Плечи куртки поблескивали от осевшей на них влаги, и в жестких черных волосах мужчины тоже серебрились мелкие капли. Лицо у него было смуглое, с синеватыми от проступившей щетины щеками и подбородком. Говорил он не так, как говорят в Москве, а с каким-то непривычным акцентом. Марине приходилось общаться с грузинами, армянами и азербайджанцами, но заговоривший с ней мужчина наверняка не принадлежал ни к одной из этих народностей.