Когда он пришел, наконец, к Элизабэт, она была озабочена и бледна. Дэнтон, может быть, и заметил бы ее состояние, если бы не был так поглощен собственными тревогами. Больше всего он боялся, чтоб Элизабэт не стала расспрашивать его о подробностях. Она посмотрела на синяки, и брови ее удивленно поднялись вверх.

— Мне досталось, — сказал Дэнтон и тотчас же прибавил. — Только не расспрашивай. Слишком больно рассказывать.

Элизабэт еще раз взглянула на Дэнтона — и не стала расспрашивать: иероглифы, которыми было расписано у Дэнтона все лицо, говорили сами за себя. Губы у Элизабэт побелели, она стиснула руки — руки эти так исхудали по сравнению с прежним, концы пальцев были обезображены работой.

— Ужасная жизнь! — только и сказала Элизабэт.

В последнее время оба они стали очень молчаливы. В эту ночь они едва ли обменялись единым словом. Каждый думал о своем. До самого рассвета Элизабэт не могла уснуть. Вдруг Дэнтон, который лежал рядом с нею, как мертвый, неожиданно вскочил с места и крикнул:

— Я не могу терпеть! Я не стану терпеть!

Он сидел на кровати и яростно размахивал руками, как будто наносил удары в окружающую тьму. Потом снова смолк.

— Это уж чересчур! — сказал Дэнтон. — Столько не стерпит никто.

Элизабэт ничего не сказала. Ей тоже казалось, что это чересчур. Оба молчали. В утренней мгле она различала неясно, что Дэнтон сидит, обхватив колени руками, скорчившись — подбородком он касался колен.

И вдруг он засмеялся.

— Нет, — заговорил он снова, — ведь я стерплю. В этом-то и вся штука. Всей нашей эпохи не хватит на самоубийство. Должно быть, такие люди совсем перевелись. Если доведется — мы терпим до самого конца.

Элизабэт согласилась уныло и безмолвно, что все это правда.

— Мы будем терпеть до самого конца… Только подумать обо всех тех, которые терпели… Поколения и поколения мелких тварей, которые только и умели хватать и огрызаться, поколения и поколения без конца.

Элизабэт промолчала. После некоторого промежутка Дэнтон начал снова:

— Было девяносто тысяч лет каменного века. И во всех этих веках был свой Дэнтон. И как у апостолов — один Дэнтон передавал свою силу следующему Дэнтону. Изумительная непрерывность. Минутку — я сейчас сосчитаю. Девяносто, девятьсот, трижды девять… — двадцать семь… три тысячи поколений людей. И каждый сражался, получал раны и позор, и терпел до конца, и жил, и шел вперед. И еще тысячи придут, и пройдут мимо, многие тысячи… Да, пройдут. Но только едва ли скажут спасибо нам, отцам…

— Если бы только узнать что-нибудь определенное, сказать самому себе, вот отчего именно оно так все выходит!

Дэнтон замолчал. Элизабэт с трудом рассмотрела в темноте его неясную фигуру, он сидел попрежнему, опустив голову на руки. Элизабэт вдруг пришло в голову: до чего они сейчас далеки друг от друга. Две смутные фигуры, чуть выступающие во мраке. Только такими они казались друг другу. О чем он теперь думает? Что скажет сейчас? Целая вечность прошла; наконец он вздохнул и сказал:

— Нет, я не понимаю!..

После того он снова стал ложиться. Элизабэт следила за его движениями и с удивлением видела, как старательно он устраивает себе изголовье. Он лег и вздохнул почти с облегчением. Его возбуждение прошло. Он затих и через две минуты стал дышать громче, глубоко и мерно.

Но Элизабэт лежала с открытыми глазами в темноте, — лежала, пока обычный звонок и внезапно усиленный свет не подали знак, что пора вставать для дневной работы.

В этот день случилась новая драка с белобрысым и остролицым. Смуглый Блэнт, испытанный боец, сначала смотрел равнодушно, но потом вмешался и заговорил покровительственным тоном:

— Отпусти его волосы, слышишь, Беляк? Разве не видишь? Он совсем не понимает, как дерутся порядочные люди.