Коуч выпрямился и отвернулся на секунду, а затем снова повернулся к Гриффу и просто сказал:

— Он его не поймал.

Грифф продолжал молчать.

— Уайтхорн его не поймал, — повторил Коуч. — Но не потому, что ты дал плохой пас. Он просто выронил этот проклятый мяч.

Грифф кивнул, чувствуя, как его захлестывают эмоции.

— Он выронил этот проклятый мяч.

Коуч выдохнул с таким звуком, как будто из надувной игрушки вылетела затычка. Гриффу даже показалось, что он уменьшился в размерах.

— Тогда, бога ради, почему ты лгал, что сдал игру? Почему ты сознался в преступлении, которого не совершал?

— Потому что я был виноват. Чертовски виноват. Я собирался напортачить и проиграть ту игру ради собственной выгоды. За два миллиона долларов я собирался сделать так, чтобы мы проиграли. Но…

Грифф умолк, не в силах продолжать. Когда он заговорил снова, его голос был спокойным и серьезным:

— Но когда дошло до дела, я не смог. Я хотел победить. Я должен был победить. — Его пальцы сжались в кулак, как будто он пытался поймать что-то ускользающее. — Единственная надежда на спасение, которая у меня была, — это выиграть ту игру.

Он лег на спину и закрыл глаза, вновь увидев себя на поле. Он слышал рев трибун, вдыхал запах пропахших потом футболок товарищей, сбившихся в кучу, чувствовал напряжение, охватившее стадион с семьюдесятью тысячами орущих зрителей.

— Мы проигрывали четыре очка. Филд-гол тут не помог бы. Время истекало. Тайм-аутов не осталось. Худший из возможных сценариев, и вдобавок ко всему на кону был Суперкубок. У нас было время всего на один розыгрыш. Чтобы получить деньги от «Висты», мне нужно было всего лишь протянуть время, и Вашингтон бы победил. Но после последнего совещания на поле я подумал: да пошли они, эти подонки из «Висты». Вместе со своими долларами. Они могут сломать мне обе ноги, но я выиграю этот чемпионат. Все зависело от одного розыгрыша, Коуч. От одного паса. Я должен был один раз сделать выбор, чтобы стать лучше той грязи, из которой я вышел. От того, что я сделал бы в том розыгрыше, зависело, каким я стану. Вся моя жизнь.

Он открыл глаза и грустно рассмеялся.

— А потом Уайтхорн выронил мяч. Он выронил его! — Грифф провел ладонью по лицу, как будто стирал из памяти ту картину: лежащий на спине нападающий в зоне защиты, его пустые руки и отсчитывающие время матча часы с нулями. — Но на самом деле это не имело значения. Я уже продал душу дьяволу. После поражения я подумал, что могу все равно получить за него плату. Когда пришел Бэнди с моими деньгами, я взял их.

Иногда я думаю, — продолжал Грифф, — что, может, психиатр в Биг-Спринг был прав, и я хотел, чтобы меня застукали. В любом случае, когда меня арестовали, все подумали, что я дал пас, который было невозможно поймать. Уайтхорн позволил им так думать. И я тоже. Я был виновен во всем остальном. Я лгал, играл в тотализатор, жульничал, нарушал закон, плевал на правила и этику профессионального спорта. — Он криво улыбнулся. — Но я не сдавал той игры.

— Я долго ждал от тебя этих слов, — Коуч потер кулаками повлажневшие глаза.

— Как приятно это слышать. Потому что хуже всего, самое худшее во всем этом, тюрьме и всем остальном, было сознание того, как я опозорил тебя и Элли.

— Мы это пережили, — Коуч откашлялся, но его голос звучал хрипло.

Он сказал это небрежным тоном, как будто то, что происходило сейчас, не имело особого значения. Но это было не так. Грифф не умолял простить его, и Коуч не произносил слов прощения.