|
Выпили они; напились и чаю; только депутат тут один был: все около Петра Гаврилыча лабзится; и душкой-то его называет, и християнскою-то добродетелью, – целоваться даже лезет. Петр Гаврилыч и поддался; сам стал с ними дружелюбничать да обниматься, а депутат, не будь прост, возьми да и сунь ему, во время обниманья, из своего рукава в задний карман один стаканчик. Хорошо. Сидят они, жуируют; только как надо уж им собираться, входит хозяин и объявляет, что у него один стаканчик пропал. Гости переглянулись между собой, а Петр Гаврилыч, по горячности своей, даже вспылили.
– Что ж, говорит, разве ты нас, что ли, подозреваешь, подлец ты этакой?
– Вас не вас, – отвечает хозяин, – а воля ваша, стаканчика, окроме ваших благородий, украсти некому.
– А и точно, – подхватил тут тот самый депутат, который все обнимался да целовался с Петром Гаврилычем, – и точно я будто видел, как Петр Гаврилыч в карман чтой-то хоронил.
Стали его тут, ваше высокоблагородие, обыскивать, и, разумеется, стакан в заднем кармане сыскался. Тут же составили акт, а на другой день и пошло от всей комиссии донесение, что так, мол, и так, считают себе за бесчестие производить дело с вором и мошенником. Ну, разумеется, устранили.
Так вот какие иногда подкопы бывают, что и сильный человек не выдержит и предусмотреть ничего не может.
Начальники были у меня всякие. Иной и так себя держал, что и себя не забывает, и совесть тоже знает; а другой только об себе об одном и думает, как бы, то есть, свою потребность во всем удовлетворить. Вот теперь у нас исправник Иван Демьяныч, Живоглотом прозывается, так этот, пожалуй, фальшивую бумажку подкинуть готов, только бы дело ему затеять да ограбить кого ни на есть. А был до него и другого сорта исправник, тот самый, который мне жалованье прибавил, – этот только и пользы имел, что с откупа, да и то потому, что откуп откуп и есть; с него не взять нельзя.
А иногда и такие бывали, что никакого, то есть, дела не понимает; весь земский суд с ног собьет, бегает, кричит – а дело все-таки ни на пядь вперед не подвигается. С этаким служить хуже всего, потому что у него просто никакого понятия нет. Вот хоть бы Михайло Трофимыч: "я вас" да "я вас" – только, бывало, и слышишь от него, а ни научить, ни наставить ничему не может, даже объяснить не в силах, чего ему желается. Пришла к нам однажды в суд девка. Еще было ли ей двенадцать лет, как пришлось ей давать какое-то свидетельское показание при следствии. Обробела, что ли, девочка пли просто из-за своей глупости – только показала она совсем не то, что по делу следует, и достаточно в этом изобличена. Следствие это, должно полагать, очень важное было, потому что тем временем, пока дело шло, девочке стукнуло уж осьмнадцать лет, и присватал ее за себя человек хороший. На ту пору как быть и решенье вышло такого рода, что девочку, по малолетствию ее, за фальшивое показание подвергнуть наказанию розгами семью ударами. Пришла девка в суд, воет голосом; и раздеваться-то ей не хочется, да и жених отказывается: "Не хочу, говорит, сеченую за себя брать". Известно, к Михаиле Трофимычу: нельзя ли, мол, явить божескую милость, от стыда избавить. Михайло Трофимыч – человек он, нечего сказать, сердечный – стал на дыбы, зарычал на всю канцелярию: "И такие-то вы, и сякие-то", – точно мы и в самом деле тут виноваты. Твердит одно: представить в губернское правление, да и все тут.
– Да помилуйте, Михайло Трофимыч, – говорит ему секретарь, – с чем же это сообразно-с? ведь нас за такое неподлежательное представление оштрафуют!
Так куда! затопал ногами и слышать никаких резонов не хочет! И точно, представили. |
