Пошли. Вначале по зээспэшному тротуару чапали, где люди бегают. Потом к дачам свернули. Там промеж ними проход есть, который аккурат на карьер выводит. Обычно Генка чего-нибудь болтает, а тут всю дорогу молчит. И фунфырик бодяжить не думает, хотя у меня бутылка воды из рюкзачного кармана торчит. Юля тоже к беседам не расположена. Дуется на меня, что я Генку взял. Позади идет. На правах слабосильной девочки. А на самом деле она резвее меня шагать может. Странная такая прогулка. Вроде втроем идем, а вроде — по одному. Неуютно как-то. Чтобы разбавить атмосферу, я сам с Генкой заговорил.

— Когда похороны, Ген?

— Две недели назад были.

— Ясно. Как прошли?

— Не ожил.

— Чего?

— Не ожил, говорю.

— Дерзишь, приятель.

— Как прошли, как прошли... Закопали, и все!

Дальше я говорить не стал. Когда говоришь, чтобы атмосферу разбавить, всегда плохо получается. Нельзя специально молчание нарушать, оно само должно нарушиться. А я полез, потому что всегда мне больше всех надо. Так и помру, наверное, дураком.

Пока это все происходило, мы к карьеру подошли. К карьеру подойти — это все равно что из окна по пояс высунуться, когда в квартире блины пекли и дымно. Деревья расступаются, и перед глазами симпатичная пустота предстает, как стадион «Камп Ноу», только с сосенками по краю. Мы все втроем к обрыву подошли и давай вдаль смотреть. Большое дело — смотреть вдаль, когда всю зиму в потолок пялился. Тут я вниз глянул. Прямо под нами лужа была, а из нее арматура торчит, как заградительные колья. А Генка, балбес, к самому краю подошел и давай на носках качаться. Раз качнулся, два качнулся, три качнулся. Гляжу — земля пошла, вот-вот сползет. Отпихнул Юлю назад, метнулся, сгреб Генку за шкирку, отволок. «Жить, — говорю, — надоело, придурок!» А у него глаза блестят, как у нарика «солевого». «Чего, — спрашиваю, — с тобой такое творится?» А Генка бурчит: «Ничего. Пусти». Пустил. Не век же мне его за шкирку было держать?

Дальше двинули. В обход карьера по левой стороне, где сосны обгоревшие стоят. Я Юле рядом велел идти, потому что тут стаи собачьи попадаются. Когда по семь псов, а когда и штук по тридцать бывает. У меня на этот случай шокер в рюкзаке. Не чтобы собак бить, а чтобы стращать разрядом издалека, потому что они его боятся и не подходят. В этот раз собак не оказалось. А тропка, конечно, живописная. Сосны обгоревшие Стругацкое настроение создают. Будто ты не по Перми идешь, а по Зоне, где все что угодно случиться может. Я тут люблю ходить и про зомби-апокалипсис думать, где я как героическая личность себя проявлю.

Когда тропка кончилась, мы вышли на Камазную дорогу, а потом на просеку, которая в трассу упирается аккурат в том месте, где через отбойник можно пройти. До трассы метров тридцать оставалось, когда Генка меня догнал и воду попросил. У него стаканчик пластиковый всегда с собой, потому что никогда ведь не знаешь, где нальют. «Медицину» бодяжить просто: пятьдесят на пятьдесят. То есть полстакана «медицины», полстакана воды, пальцем пошурудил и пей себе на здоровье. Не на здоровье, конечно. Какое уж тут здоровье, просто выражение такое. Собственно, так Генка и поступил. Весь фунфырик двумя стаканами опустошил. Обычно он между стаканами промежутки делает, а тут друг за другом проглотил, с надрывом. Проглотил и говорит:

— Умер у меня батя.