— Альберт Тарасович, я так больше не могу! Я не могу выходить на сцену и гнать порнографию! У меня нет уверенности, что это искусство, понимаете? Я ходила на встречу с режиссером Звягинцевым, и он мне сказал... То есть не мне одной, а нам всем Звягинцев сказал, что настоящее искусство должно быть настоящим! А я не уверена, что мое искусство настоящее. Ну вот с чем от меня уходят люди? Я не понимаю, с чем от меня уходят люди. Вы понимаете, с чем от меня уходят люди? Звягинцев говорит, что я, то есть мы все должны задавать себе два вопроса: зачем я это делаю и для кого я это делаю? Вот вы знаете, зачем я это делаю? Потому что лично я не могу ответить категорически.

— Категорично.

— Что?

— Тут лучше использовать слово категорично вместо категорически.

— Вы издеваетесь? При чем тут категорично или категорически, если я все равно не знаю, зачем все это делаю?! Нам нужно пересмотреть программу. У меня есть идеи. Я вижу свое выступление по-другому. Я хочу перемен, понимаете? Иного художественного воплощения. Иных смыслов.

Ярослава пощелкала пальцами и закончила:

— Иной творческой глубины.

Вытянув букву «ы» неприлично длинно, она села в кресло и уставилась на меня зелеными немигающими глазами.

Я осторожно заговорил:

— Ярослава Михайловна...

— Да!

— Это не вы протерли фикус?

— Боже мой, какой фикус?! Я говорю с вами про творчество, про космос, который ношу в себе. Я принесла программу. Вот...

Ярослава вытащила из сумки стопку листочков и шмякнула их на стол.

— Поймите, Альберт Тарасович, для меня главное — честно выразить себя.

— Это, кажется, Брюс Ли сказал?

— Какой Брюс Ли, Альберт Тарасович? Это сказал Бродский!

— Да? А по-моему, Брюс Ли. Ладно. От меня-то вы чего хотите?

Похмелье давало о себе знать, и мне хотелось выпить чекушку «Старого Кенигсберга», чтобы ясноголово почитать в Интернете про фикусы.

— Я хочу, чтобы мы вместе пересмотрели программу. Я хочу изложить идеи...

— Излагайте.

На подоконник села синичка и запрыгала туда-сюда. Из-за тучек выглянуло солнце. По всему видать, за окном происходила жизнь. Эх, подайте мне жареных перепелов, рюмку водки и вчерашнюю стюардессу прямо на стол! Я пресыщенно посмотрел на Ярославу. Она шуршала листочками, поблескивая красными скулами в мою сторону. Если бы мы были в фильме Тарантино, я бы ее пристрелил.

— Для начала нужно обсудить мой выход. Мне кажется, это должно быть что-то легкое, но со вкусом. Такая весенняя нежность, но без вычурности. Я предлагаю Шопена.

— Фредерика Шопена?

— А разве есть еще какой-то Шопен?

— Ладно. Допустим. Что дальше?

— Дальше — видеоряд. Помните «Зеркало» Тарковского?

— Помню.

— Та же идея, только вместо Да Винчи библейские рисунки Рафаэля.

— Пухлые младенцы?

— Да, ангелочки под музыку Шопена в затемненном зале.

— А потом?

— А потом выхожу я, одетая как Мария Магдалина, и читаю стихи про Пасху. Бродского, Ахматову, Вознесенского, Быкова, Уильяма Блейка. Ну, вы понимаете.

— Понимаю, понимаю. А дальше?

— Дальше сцена медленно заполняется людьми. Сначала выходят фокусники и показывают фокусы. Они символизируют чудо Пасхи. Потом выходят гимнасты и всячески скачут, как бы символизируя кипение жизни. Потом выходят дрессировщики и выпускают голубей.

— В зале? Они же нагадят?

— Не нагадят.

— Нагадят.

— Альберт Тарасович, вы ничего не понимаете в голубях! Это специальные голуби.

— Которые не гадят?

— Прекратите произносить это ужасное слово! Мы выпустим одного голубя.