|
Во время его правления насильственная смерть стала обычным, повседневным явлением; она отличалась лишь видом или степенью болезненности и жестокости. Империя подразумевала постоянное насилие в любом облике. Пока он был великим визирем, отнятие чужих жизней вовсе не было его властной привилегией или, не дай боже, личной или характерной особенностью. Это было составной частью сохранения системы; даже не защитой собственной власти. Это был усовершенствованный веками механизм, который ни один индивид, какое бы положение во власти он ни занимал, при всем желании не мог остановить, не говоря уж о его замене. В сражениях, войнах, походах и завоеваниях смерть была другим именем приветствия. И в мирные дни она частенько встречалась, правда, была не такой массовой.
Разве он не стал знаменитым великим визирем, в частности, потому, что правил при трех султанах! Кто еще мог похвастать этим? Редко встречались визири, которым удавалось пережить смену султанов, а что уж говорить о том, что он выдержал трех! Каждая смерть исходила от верховного правителя: разве каждый султан после восшествия на престол не поступал по неписаному закону, убивая поначалу родных братьев (а кое-кто и собственных детей), чтобы они самим своим существованием не подвергали сомнению его власть? Было бы неправильным утверждать, что он ждал своей смерти. Просто она не удивила его. О самой смерти он знал все: вряд ли можно было найти кого-то, кто превзошел бы его в знаниях ее причин и последствий, видах и способах. Возможно, он не блистал в вопросах ее целесообразности: не было ни такого учителя, ни властелина, который бы посвятил его в такие тайны, потому что они сами никогда не задавались вопросами ее необходимости. «Возжелать» смерть не означало «страдать» по ней. Желание помогло ему спокойно дождаться неминуемого. Оно избавило его от излишнего недоумения. Впрочем, теперь все перестало быть важным, и в первую очередь то, что требовало дополнительного времени на размышление. Времени теперь не было ни для чего. Кроме смерти.
Самое начало Поскольку я сам себе (только мне известным способом) доказал, что как писатель еще не иссяк, то действительно смог начать борьбу с целью решения проблемы: к написанию какой из трех задуманных книг приступить в первую очередь? Две другие задуманные книги упоминать не буду, потому что, как видите, я уже начал писать эту, которая победила. Конечно, решению в ее пользу способствовали тонкие причины, поскольку я и для двух других будущих книг из упомянутого списка уже опубликовал серьезные и объемистые предварительные статьи, без которых невозможно начинать сочинительство. Из этих тонких причин важнейшими стали те, которые все вместе я мог бы назвать локально-патриотическими. Иначе говоря, во время недавнего разговора с одним из коллег на тему актуальных противоположностей и крайностей, какими в литературе являются национализм и глобализм, я впервые понял, что суровые защитники «отечественного» вообще ошибались, не обзывая меня открыто и уничижительно космополитом, а оценивая мягко и с оглядкой, хотя на самом деле лукаво («писатель, известный тем, что не использует в творчестве национальную тематику»). Мне показалось странным, что я столько лет (до момента этого нового, недавнего осознания) легко мирился с тем, что кто-то другой определяет мою литературную судьбу, причем делая настолько лживые выводы! А что, если они даже не читали мои книги? Или читали, но я так и остался так называемым непрочитанным писателем? Достаточно было просто напомнить, что действие четырех моих романов из пяти написанных, по крайней мере, начинается в Белграде или в моей стране и что из семи книг прозы (не считая, конечно, этой) шесть придерживаются той же самой топографии! Как не стыдно – той, единственной! Но вина остается вечной: может, эти книги по сути своей или по посланию были слишком космополитичными, так что ни географическая привязка, ни место действия не помогли им. |
