— Давай вместе их похороним… — предложил Рябой помощнику и начал ожесточенно рыть мечом могилу.

Вырыв глубокую яму, они подошли к Бориске, приподняли его, чтобы подтащить к могиле, уже понесли было, когда Бориска застонал.

— Жив! — радостно воскликнул Фрол и припал к груди Бориски. Сердце едва слышно билось, замирало, точно раздумывало, надо ли сделать еще удар. — Жив!

Закопав Фетинью и других погибших, они приложили к ране Бориски листы подорожника и, осторожно ступая, понесли его в глубь леса на носилках из сплетенных веток.

…Бориска пришел в себя на третий день, попросил пить, тихо сказал:

— Фетиньюшку покличьте…

Но никто ему не ответил. Бориска приподнялся, затравленно поглядел на опущенные головы товарищей, разом понял, в чем дело. Судорожно всхлипнув, опять погрузился в беспамятство. Он бредил, пытался вскочить с носилок:

— За что ж они ее?… Ее-то за

Наконец утих, а еще через три дня с трудом поднялся; лицо осунулось, постарело. Глубокие морщины пролегли меж бровей. Глаза глядели сурово, в них словно спекся гнев. Кругом стояла тишина, только временами по верхушкам деревьев проходил ветер.

— Сколь наших осталось? — спросил Бориска идущего рядом Андрея.

— Меньше сотни…

Бориска сжал зубы. Оперся о палку, что держал в руке. Глядя прямо перед собой, сказал:

— Ничего. Теперь каждый за троих драться будет, зубами рвать глотки мучителям…

И медленно, упорно, словно преодолевая тугой ветер, пошел вперед.

МОСКВА КРЕПНЕТ

Торг раскинулся сразу у причала, взбегал вверх, к кремлевским стенам, будто искал у них охраны. От Бронной и Кузнецкой слобод несся несмолкаемый гул: там скрежетали напильники, огрызались зубила, то глухо, то звонко тукали молоты.

Купец Сашко глядел и глазам своим не верил: да неуж-то это матушка Москва?

Он вез из Сарая литовцам шелк и византийскую ткань — по коричневому полю золотые листья, — проделал тяжелый путь и на несколько дней решил остановиться в Москве.

Москва поразила Сашко размахом: не ожидал встретить такую. Совсем, совсем иной оставил ее много лет назад.

Куда ни глянь — всюду строилась, будто взялась с кем-то наперегонки; всюду пахло смолой, тесом, валялась щепа. Виднелись торговые дворы иноземных купцов, полны народом улицы бондарей, гончаров, овчинников, седельников…

Льнули к берегу плоты с бревнами. Вверх и вниз по реке шныряли новгородские суда — с орехами, медом, хмелем, светлыми щитами, сухой рыбой. Шумели водяные мельницы.

У причалов пристани, на берегу толкалось несметно люда: зазывали лодочники и скупщики, торговались драгиля с купцами, то там, то здесь встречались смуглые, желтые лица, мелькали тюрбаны, высокие мохнатые шапки, блестели серьги в ушах.

После тверского восстания перестали ханские баскаки ездить по Руси, и — это даже он, купец Сашко, живший далеко от родины, чувствовал — легче дышалось.

Над площадью стоял гомон от разноголосья.

Ганзеец, весь в розовых складках, высунувшись из лавки, хвалил прозрачный янтарь и яркие сукна; половецкий торгаш, прищелкивая языком, бил кожей о кожу; мужики окрестных селений сидели на возах со льном и коноплей, а рядом с ними гость с Белого моря навалил на прилавок «рыбьи зубы» — моржовые клыки. Мыла-то, мыла сколько! Нигде оно не было так дешево, как здесь. И кузнечных товаров видимо-невидимо: топоры и клещи, ножи и подковы — выбирай что хочешь!

Сашко шел рядами, приценивался: ковры, ладан, сафьян, шали, галицкая соль, меха из Югры. Чего мало? Чего не хватает? Паволоки, пожалуй, мало — должна быть ходким товаром.