|
При мне они ни разу ни единого пенни не заплатили. Барри Фрэнкс как-то признался мне, что неоплаченных счетов там было на шесть тысяч фунтов — астрономическая по тем временам сумма. На эти деньги я мог бы купить хорошую квартиру в городе. Бандитов считали отпрысками двух итальянских семейств, державших в своих руках продажу мороженого в городе, но если в их жилах и текла какая-то итальянская кровь, она была основательно разбавлена водами Эйвона. На западе Англии цвет лица у людей такой же нездоровый, как у всякой европейской нации, а эта публика с виду и по разговору ничем не отличалась от остальных. Костюмы в обтяжку, вот и вся разница. Да ещё это их сентиментальное отношение к прекрасному: порой казалось, что все их преступные махинации — просто-напросто самый быстрый из доступных им выходов на широкий простор, откуда прямая дорога и к прекрасной еде, и к прекрасной музыке, и к прекрасным женщинам. Это им принадлежала идея превратить ресторан Фрэнкса в джазовый бар, с каковой целью пятеро белых уроженцев Бристоля со вдумчивой дотошностью подражали «Горячей пятёрке» Луи Армстронга на небольшой наскоро сооружённой в дальней комнате сцене. Они мне нравились, в особенности чёткость их пальцев: ни вдохновения, ни суеты, одна лишь точность. Тому, кто ощущает себя потерянным в этой жизни, свойственно отыскивать маленькие радости в аккуратном подражании знакомым вещам.
В вечер нашего с Ханвеллом знакомства я пришёл туда очень поздно с девушкой, за которой в то время ухаживал. Память не удержала её имени, зато сохранила контуры груди — огромной, тщательно обёрнутой и закреплённой на кронштейнах, словно стоящий на полке подарок, который она пока никому не надумала вручить. Она была моложе меня на тридцать лет, итальянских кровей, тоже разбавленных, однако католическое воспитание в неё влили в чистом виде. В тот вечер я добрых пять часов — у себя в квартире, в машине, в кино и в парке — провёл, настойчиво пытаясь забраться рукой туда, куда она ей забраться не позволяла. Мы оба были измучены и раздражены, когда добрались до Фрэнкса. Метрдотель, с важным видом объяснивший, что в дальнем зале «предельно занято», внезапно привёл меня в ярость. Я поднял шум, да такой, какого мне в моём бессильном положении поднимать не полагалось. Пока я разорялся, парень сочувственно кивал, не переставая при этом незаметно отсылать своих официантов то к одному столику, то к другому. «Но там же занято», — повторил он в той же ненавистной манере, словно речь шла не о дальнем зале, а об уборной. Он ждал, пока я перестану нести глупости. Помнится, девушка положила руку мне на бицепс, как будто в предвкушении одного из тех идиотских проявлений мужественности, какими изобиловала только что виденная нами в «Одеоне» голливудская халтура. Но тут ей нужен был другой мужчина. Мы покорно направились к церковным скамьям, чтобы усесться там рядом с другими парочками, державшими стаканы на коленях, но в последний момент прямо позади меня какой-то толстяк со своим другом поднялись из-за стола, чтобы уйти. Я быстро втолкнул девушку на освободившееся место, а сам занял соседнее. Метрдотель пожал плечами, словно желая сказать, что за последствия он не отвечает. Я заказал две порции оссо-буко, хотя было уже одиннадцать часов и есть ни одному из нас ничуть не хотелось. Мной овладела странная решимость выжать из лучших мест у Фрэнкса максимум удовольствия, что бы то ни означало. Насколько человеку вообще может быть приятно здесь сидеть? Громко играл джаз-банд; мы оба развернули стулья и сели лицом к сцене, — долгожданная передышка, когда можно не смотреть друг на друга. Трубач поднялся исполнить соло, за ним — кларнетист; контрабасист подался вперёд, навстречу собственному мигу в лучах славы, и залихватски крутанул свой массивный инструмент; пианист, когда очередь дошла до него, легко привстал со своего сиденья; ударник, скованный в передвижениях, любил низко нагнуть голову и приникнуть к своим барабанам, высоко вздымая локти в момент, когда все остальные музыканты замолкали. |
