Если в первой книге романа господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика, небесное здесь уступает место профанному. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, в которой травестийно пародируются и высокие устремления, и несчастья, обрушившиеся на семью, самим Богом словно бы созданную для того, чтобы послужить «моделью» крайних полюсов бытия. Но семейным назвать роман Эстерхази можно только условно: граница реального и воображаемого здесь размыта, подвижна, доподлинные истории, явно достоверные эпизоды из жизни семьи перемежаются с фактами столь же явного вымысла, заимствованными текстами и трансформированными цитатами. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события, детали и факты из истории Венгрии и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет.

Название «Harmonia cæelestis» роман получил от музыкального произведения эпохи барокко — цикла кантат, принадлежащего одному из предков автора, палатину Венгрии князю Палу Эстерхази. Перенесенное на обложку книги, название это символизирует не только связь поколений, но и передает определенное состояние духа, пронизывающее текст романа, да и всей прозы Эстерхази, в которой игра, веселость, экзистенциальный оптимизм всегда неуловимо присутствуют, окрашивая даже самые трагические страницы повествования.

Название романа, таким образом, — прямая отсылка к истории семьи, к разветвленному фамильному древу, указание на то, что в этом своем произведении автор намерен вернуться к классической традиции семейного романа. Но то, что реально выходит из-под его пера, не что иное, как преодоление традиции, переосмысление опыта классической прозы, одновременное удержание ее достоинств и заключение этих качеств в иронические кавычки постмодернистского дискурса. С одной стороны, ориентируясь на потребность читателя в пресловутом «большом повествовании», писатель рассказывает во второй части о собственном детстве, о жизнестойкости и надломленности отца, его трагическом одиночестве, о будничном героизме матери, повествует о жизни и невозможности жить в «самом веселом бараке» соцлагеря, в насквозь пронизанной духом компромисса кадаровской Венгрии, о том, что значило быть в этой жизни классово чуждым, отверженным «элементом», о разрушительном действии демонических сил истории и неистребимых, неиссякаемых потенциях сопротивляющейся этому демонизму личности. Но, с другой стороны, роман Эстерхази — подчеркнуто фиктивное, условное овладение прошлым. Идея исторического детерминизма, давно и, по-видимому, окончательно дискредитировавшая себя, не может вдохновить современного прозаика. Однако не может его вдохновить и всеобщий постмодернистский релятивизм, отказ от поисков истин и взгляд на мир через осколки разбившегося зеркала целого. Усталость от подобного рода художественной идеологии ощущается в венгерской литературе по меньшей мере с начала 1990-х годов. Все большую ценность приобретает художественная достоверность вымысла, причем «достоверность» и «вымысел» — поскольку речь идет о литературе — вовсе не обязательно противоречат друг другу.