Скарпетта пощелкала мышью, и на экране появилась цифровая рентгенограмма грудной клетки Джонни Свифта. Дробь на ней выглядела россыпью крошечных белых пузырьков, затерявшихся между призрачными силуэтами ребер.

— Дробины находятся на значительном расстоянии друг от друга, — заметила Скарпетта. — Отдавая должное рентгенологу, надо сказать, что такая картина характерна для выстрела с расстояния трех-четырех футов. Но, как мне кажется, здесь мы имеем дело с типичным эффектом бильярдных шаров.

Она убрала с экрана рентгенограмму и перешла в режим черчения, выбрав несколько ярких цветов.

— Первые дробины, попав в тело, замедляют движение, и на них наталкиваются последующие дробины, которые отскакивают рикошетом и создают картину выстрела с определенного расстояния, — объясняла она, рисуя красные дробины, бьющие рикошетом по голубым, словно они и в самом деле были бильярдными шарами. — Таким образом, создается впечатление удаленного выстрела, хотя на самом деле выстрел был сделан в упор.

— А кто-нибудь из соседей слышал выстрел?

— По-видимому, нет.

— Вероятно, они отдыхали на пляже или уехали из города по случаю праздника.

— Возможно.

— А что это было за ружье, и кому оно принадлежало?

— Мы знаем только, что это был дробовик двенадцатого калибра, — ответила Скарпепта. — Судя по всему, ружье исчезло еще до приезда полиции.

Глава 18

Эв Христиан сидела на матрасе, черном от засохшей крови.

На грязном полу убогой комнатенки с обвалившимся потолком и засаленными обоями валялись журналы. Без очков она видела плохо, но, судя по обложкам, это были порнографические издания. Еше на полу было множество бутылок из-под содовой и пищевых оберток. Между матрасом и стеной валялась неизвестно как попавшая туда розовая детская теннисная туфелька. Эв часто брала ее в руки, гадая, кому она принадлежала и жива ли сейчас эта девочка. Когда он приходил, она прятала туфельку за спину, опасаясь, что он ее отнимет. Это последнее, что у нее осталось.

Она спала по полтора-два часа и совершенно потеряла представление о времени. Оно просто перестало для нее сушествовать. В разбитое окно на противоположной стороне комнаты вливался холодный серый свет. Она почувствовала запах дождя. Солнце сюда не заглядывало.

Эв не знала, что он сделал с Кристиной и мальчиками. Она смутно припоминала первые часы своего заточения, это ощущение ужаса и нереальности происходяшсто, когда он принес ей воду и еду и смотрел на нее из темноты, словно черный призрак, парящий у двери.

— Каково это? — произнес он холодным ровным голосом. — Каково это знать, что ты скоро умрешь?

В этой комнате всегда темно, но когда он приходит, там становится еще темнее.

— Я не боюсь умереть. Над моей душой ты не властен.

— Проси прощения.

— Еще не поздно раскаяться. Бог простит даже самый тяжкий грех, если ты смиришься и покаешься.

— Бог — это женщина. А я ее карающая рука. Проси прошения.

— Не богохульствуй. Как не стыдно! Мне не за что просить прошения.

— Я научу тебя послушанию. Ты попросишь прощения, как это сделала она.

— Кристина?

Потом он ушел, и в доме послышались голоса. Она не могла разобрать слов, но, похоже, он говорил с Кристиной. Во всяком случае, он разговаривал с женщиной. Эв отчетливо слышала голоса. Шаги за стеной и голоса. Тогда она была уверена, что это Кристина. Но теперь она стала сомневаться, не приснилось ли ей все.

— Кристина! Кристина! Я здесь! Я здесь, рядом! Не смей ее трогать!

Она слышала, как звучал ее голос, но, может быть, это ей тоже снилось.

— Кристина? Кристина? Ответь мне! Только посмей ее тронуть!

Потом Эв опять услышала разговор, ноу нее не было уверенности, что все происходит наяву.