И все же, говорит Гомулицкий, эти цифры неубедительны, ибо сам метод, как ему кажется, неправильный. Таким образом можно найти совпадения стилистики и лексики у любого поэта того времени.

Эти и другие выводы Гомулицкого убеждают Тувима в том, что аргументы против его гипотезы слишком веские.

«Кто же такой, в конце концов, этот загадочный господин М.?» — в отчаянии восклицает Тувим. Гомулицкий отвечает, что ему известно его шляхетское прозвище — Монтгирд, что родился он до 1814 года, происходил из обедневшего литовского рода, но пока неизвестна его фамилия.

«Несмотря на серьезные сомнения, колебания, взлеты и падения, я в течение нескольких месяцев питал иллюзии, что… слепой курице попалось зерно, — признается Тувим. — Причем какое — золотое! Я по сто раз вчитывался в каждую строчку этого „подозрительного“ стихотворения, сто раз сравнивал каждое слово с так давно и хорошо известными мне. Как в детской игре, было то „тепло, тепло“, то опять „холодно, холодно“! Я метался, как в жару, между двумя температурами, между огоньком слабой надежды л тенью растущего сомнения. Такие чувства переживает, наверное, детектив, напавший на след преступника (боже мой, „преступника“!), или путешественник, вбивший себе в голову, что он непременно откроет в океане неизвестный остров. Я признался в своих робких подозрениях нескольким друзьям. Одни гасили огонек надежды холодной водой своих знаний, другие поддерживали его теплым, благословенным маслом „возможности“. Золотое зерно то сияло блеском подлинности, то блекло, серело, в лучшем случае светилось фальшивым блеском латуни. Наконец, сомнения (повторяю — очень, очень серьезные с самого начала) взяли верх, слепая курица махнула лапой на дальнейшие труды, отказалась от рассуждений, сравнений и поисков, — сказала себе: Нет! Наверное, нет!».

Как видим, и у самого Тувима временами возникали сомнения: что если перед ним всего лишь талантливый подражатель или того хуже — просто графоман? Этот вопрос занимал поэта и дал повод выразить свои мысли о подлинном таланте и графомании.

«Для подлинного поэта стихи, — пояснял Тувим, — почти математическое решение какого-нибудь чувства, впечатления, порыва… Графоман ничего не решает. Наоборот, он осложняет, путается, погрязает в творческой антилогике, антиматематике. Пусть никто не думает, что, прибегая к терминам „логика“ и „математика“, я противоречу своим предыдущим замечаниям о загадочности или таинственности явления, называемого поэтическим талантом. Загадка лежит у самого основания, но на нем покоится труд, работа, усилие, борьба… Тему (чувство, впечатление, порыв и т. д.) необходимо одолеть. Теме надо дать мат — по мере сил самым коротким и простым путем. Графоман никогда на даст мат, его фигуры пьяны, а клеток на шахматной доске несметное количество. Графоман играет на скатерти…»

Новый скрупулезный поиск позволил Гомулицкому, уже после смерти поэта, поставить точку в этой загадочной истории. Но раскрывать тайну Анонимного Мистификатора тогда, в 1955 году, в послесловии к первому изданию тувимовского рассказа «Стихотворение неизвестного поэта», Гомулицкий не стал, написав лишь, что сообщит об этом позже, в другом месте и пояснит причину, почему он так поступил.

Гомулицкий понимал: Тувим обвинил бы его в том, что он лишь разжег любопытство читателей. Поэтому в своем послесловии он все же дает разгадку и приводит фамилию неизвестного поэта, но в зашифрованном виде, прибегнув для этой цели к популярному в старину методу авторской загадки. Этот метод — его часто применяли старопольские поэты — составлял предмет внимания Тувима, думавшего в будущем посвятить таким литературным загадкам отдельную работу.