Михаил Веллер. Хочу быть дворником
Конь на один перегон
Сопутствующие условия
Его должны были расстрелять на рассвете. На рассвете — это крупное везение. Еще есть время. Он лежал ничком в совершенной темноте. Вероятно, ногами к двери — швырнули. Спина была изодрана в мясо и присыпана рыбацкой солью. Боль вывела его из забытья. Боль была союзником. Связанные сзади руки немели. Он перекатился на спину, и боль перерубила сознание. Он смолчал и пришел в себя. Он просто забыл: нога. Левая нога попала под коня. Под ним убило коня. Он уперся правой пяткой в земляной пол и проелозил плечами… Оттолкнулся еще раз и совладел с дыханием. Подтянул ногу, закинул голову, опершись макушкой приподнял плечи и передвинул себя. После десятого раза он стал переворачиваться на живот. Сердце грохало в глотке. Извивался, царапая коленом, правой стороной груди, головой — полз. Часовой — вздохнул, выматерился, зачиркал металлом по кремушку, добывая прикурить, близко, но снаружи, где дверь, в стороне ног. Он определил стену сарая. Переместил себя вдоль нее. На правом боку, прижимаясь, продвигался. Острие гвоздя корябнуло лоб. Нашел. Гвоздь торчал на полвершка. Он долго пристраивался к нему стянутыми запястьями. При всяком движении черная трещина в сознании расширялась, и боль увлекала туда. Не чувствуя руками, на звук, он дергал веревкой о кончик гвоздя. Приноровясь, пытался расщипывать волокна в одном месте. Закрапал в крышу, наладился дождь. Удача; очень большая удача. Пряди поддевались чаще толстые. Он отпускал напрягшиеся нити, стараясь определить одну, и рвал ее… …Очнувшись, он продолжал. И последняя прядка лопнула, но это был лишь один виток, и веревка не ослабла. Теперь он приспособился, пошло быстрее… Ему удавалось расковырять, разлохматить веревку о гвоздь, и она поддавалась легче. …Он не мог сказать прошедшего времени, когда освободил руки. Он кусал взбухшие кисти, слизывая кровь с зубов, и руки ожили. Под стену натекала вода. Он напился из лужицы. Часть воды оставил, провертев пальцем в дне лужи несколько ямок поближе к стене. На четвереньках, подтягивая ногу, он обшарил сарай. Ни железки, ни щепки… Пригнанные доски прочны. Железный костыль сидел в столбе мертво. Сжав челюсти, он раскачивал его, выкрашивая зубы. Костылем он стал рыхлить землю с той стороны, под стеной, где натекала вода. Он рыхлил увлажняющуюся землю костылем и выгребал руками. Руку уже можно было высунуть по плечо, когда в деревне закричали петухи. Ему оставался час до рассвета. С дождем — полтора часа. Часовой — не шагал под дождь, но без сна, дымок махорки чуялся. В темноте, сдирая запекшиеся струпья со спины, он вылез в мокрый бурьян. Умеряя движения, каждую травинку перед собой проверяя беззвучно, пополз направо к реке. С глинистой кручи головой вперед, тормозя скольжение вытянутыми руками, пальцами правой ноги и подбородком, он достиг берега. Лодок не было. Ни одной. Он двигался на четвереньках вдоль воды. Дождь перестал, и линия обрыва выступила различимо. Обломок бревна он заметил сажени за три. Подкатил его, спустился без всплеска в сентябрьскую воду. Лежа на калабахе грудью, обхватив ее левой рукой, оттолкнулся от дна, тихо-тихо загребая правой к середине. Ниже по течению верстах в полутора на том берегу был лес.
И поэтому так называемые трудности мне непонятны. И знакомые называют меня идеалистом, наивным оптимистом и юнцом, не знающим жизни. Человек этот, боец 6-го эскадрона 72-го красного кавполка, был мой прадед. Фотографию его, дореволюционную овальную сепию, я спер из теткиного альбома и держу у себя на столе. |
