Интересно происхождение «Хоксмура», опубликованного в 1985 году. Питер Акройд отнюдь не скрывает того влияния, что оказало на его роман сочинение Иэна Синклера «Лудов жар». Я не случайно использую слово «сочинение», поскольку то, что пишет Синклер, классификации не поддается: отчасти заурядная книжка, отчасти символистская поэма, отчасти вариации на тему автобиографических заметок, относящихся к тому времени, когда автор работал садовником в парках Хакни. В «Лудовом жаре» можно найти несомненный генезис романа — связь между уникальным архитектурным синкретизмом Николаса Хоксмура — английское барокко, сделавшее остановку в некрополисе Петры при бегстве из Египта, — и описанием географии Лондона в скрытых неоплатонических терминах. Кроме того, формы сооружений Хоксмура приводят на наших глазах к убийствам: пирамиды, колокольни и шпили церквей заставляют проливаться жертвенную кровь. Таким образом были совершены убийства на Рэтклиффской дороге, с такой любовью описанные Де Куинси в книге «Убийство как одно из изящных искусств».

Однако чего у Синклера не найти, так это целостной структуры «Хоксмура». Скорее кажется, что «Лудов жар» меньше, чем сумма его составляющих, — набор экзегетических записок, комментариев к роману, на деле вышедшему спустя добрый десяток лет. У Синклера, как у любой творческой личности, вполне может вызывать досаду то, что оригинальность его видения не стала залогом первенства, однако, хотя обскурантизму «Лудова жара», созданному рукой сильной и волевой, присуще благородство, по увлекательности ему далеко до «Хоксмура», текста насыщенного и тем не менее захватывающего — крепко, словно руки убийцы.

Гений Акройда заключается в первую очередь в его языке — или, точнее, в расшифрованных им словах, потоком выходящих из-под гусиного пера Николаса Дайера. Любому, кто знаком с дневником Пипса — бессистемное использование заглавных букв, суффиксы, образованные на французский манер, и иррегулярная орфография, — записи Дайера не покажутся столь уж странными, скорее воплотят в себе убедительный пример развития языка за следующие полвека, его приближения к современной разговорной речи. Подобно частному дневнику Пипса, этот текст под грузом полученных из книг знаний не задыхается, но приобретает собственные модуляции. К тому же, опять-таки подобно Пипсу, Дайер — человек относительно скромного происхождения, поднявшийся по социальной лестнице с помощью могущественного покровителя.

Но если Пипс — человек, не чуждый мирских радостей, целиком погруженный в раблезианские грязь и чувственность, свойственные Лондону XVII века, то Дайер — адепт потусторонних истин, испытывающий глубокое отвращение к городу, восставшему из чумных ям и пепла Великого пожара. Пипс был одним из основателей Королевской академии наук — Дайер ее громит. Пипс преклоняется перед ролью Церкви в формировании общественной морали — Дайер любую религию готов склонить к преступлению ради своих темных целей. (Нам прямо-таки слышен его резкий, лающий смех, когда он читает плакаты духовного содержания перед церковью Св. Мэри Вулнот.) Пипс почти не использует метафор — текст Дайера ими изобилует.

Тут стоит остановиться, чтобы поразмышлять о достижениях Акройда. Ведь если цель автора состоит в том, чтобы полностью избавить читателя от недоверия, то этот шаг — с размаху швырнуть нас в мир столь чуждого нам сознания — послужит самой надежной проверкой его таланта. И все-таки мы не только успеваем поверить в Лондон Дайера, но вскоре начинаем считать его рассказ более достоверным, чем исторические документы, и в конце концов он представляется нам весомее миражей высотных зданий и зыбких магистралей современного города.

Так уж обстоит дело с главами «Хоксмура», звучащими контрапунктом, — теми, в которых современный детектив, чье имя стало названием романа, разыскивает того, кто совершил преступления, уходящие корнями в трехсотлетнее прошлое.