|
В других переулках, тех, что были застроены и заселены уже давно, стояли дома получше. Они далеко отступали от тротуара, перед каждым имелся зеленый дворик, отчего весь переулок можно было принять за аллею, огражденную низкими стенами кустов и прорезанную гладкой, натоптанной лесной тропой. Порою в таком переулочке показывалась фигура лениво бредущего человека — прохожий медлил и колебался, нащупывая дорогу, будто и впрямь попал в лабиринт. Трудно сказать, что производило более жалкое впечатление — опустевшие переулки, по обе стороны от главной улицы, или же сама улица с ее призрачным неестественным оживлением. Проспект был чересчур широким, чересчур длинным и серым, и те, кто попадал сюда, словно превращались в бредущих в тумане призраков. Это напоминало мираж из восточной сказки, караван, который видит путник, заблудившийся в пустыне, — тысячи верблюдов проходят мимо, не обращая внимания на крики человека. Так и призрачные прохожие: появлялись и исчезали, разминувшись друг с другом, и не обращали на происходящее вокруг никакого внимания — каждый был занят своим делом, окутан своей тайной. Не вызывало сомнений, что люди на оживленных улицах не замечают даже того, с кем случайно сталкиваются или кого задевают локтем, каждый человек воспринимает других людей как фантомы, хотя их пути скрещиваются и переплетаются, а глаза ничем не отличаются от глаз живых людей. Если кому-то доводится идти в компании с попутчиком, то эти двое неустанно бормочут что-то понятное лишь им одним, то и дело настороженно оглядываясь по сторонам и приглушая шаги, словно состоят во вражде со всем миром. На перекрестках дорог, там, где прерываются ряды домов и появляются жалкие, Бог знает на кого рассчитанные лавочки, собираются странные тени, притворяющиеся живыми людьми. Женщины тревожно перешептываются возле лавки зеленщика, а бедняки в темной, поношенной одежде перебирают красные ошметки плоти, выброшенные на прилавок небритым мясником. Из кабачка на углу доносится нестройный шум — голоса то забираются высоко вверх, то обрываются, как в древнем псалме, а их обладатели беспорядочно дергаются, как куклы, симулируя веселье.
Свернув и перейдя через улицу, похожую на серый, застывший в камне февраль, Луциан попадал в иной мир — здесь весь угол занимал большой сад с полуразвалившимся домом в глубине. Лавры напоминали огромные черные скелеты с немногими уцелевшими зелеными жилками, дубы сумрачно нависали над крыльцом, сорняк забил цветочные клумбы. Темный плющ высоко взобрался по стволу старого вяза, а на лужайке, на корнях умерших деревьев, разросся коричневый грибок. Голубая веранда и такого же цвета балкончик над главным входом выцвели и посерели, на штукатурке виднелись оставленные непогодой темные пятна. Кругом стоял сырой запах распада — испарение черного перегноя, свойственное старым городским насаждениям, повисло над садом в калиткой. А затем снова шел ряд домишек, притулившихся у самого края мостовой, откуда-то из подворотен на свет Божий появлялись бессмысленные лавочки, и тускло-черные фигуры начинали роиться и жужжать вокруг склизких кочанов капусты и кровавых ошметков мяса. Все та же ужасная улица, по которой Луциан ходил столько раз, — улица, где даже солнечный свет казался искусственным из-за дыма кирпичной фабрики. Черными зимними ночами Луциан наблюдал, как сквозь струи дождя мерцают разрозненные огоньки, сливающиеся воедино в конце утомительно длинного переулка. Быть может, то были лучшие часы пригорода — время, когда от нищенских магазинов и домов остаются одни лишь яркие полосы света в витринах и окнах, когда развалины старого дома превращаются в чернеющее в ночи облако, когда расходящиеся к северу и югу улицы начинают напоминать звездную пустыню на черной окраине космоса. Днем улица была отвратительным кошмаром — ее трущобные серые дома казались мерзкими наростами, грибками тления и распада. Но в это ясное утро Луциана не пугали ни улица, ни встреченные прохожие. |
