Тенденциозные статьи зачастую смотрелись ярче, эффектнее, чем беспристрастные, взвешенные репортажи; о них спорили, ими восхищались, и, конечно, газеты, которые их печатали, шли нарасхват. Однако и теперь, даже несмотря на растущее чувство неприязни к Луизе Тарвол и ее стихам, Холли все же не решилась бы на подобный шаг.

— Только в единении с природой, вдали от цивилизации я живу, слышу голоса деревьев, кустарников, рыб…

— Голоса рыб? — Холли едва не рассмеялась.

Луиза нравилась ей внешне: волевая, деятельная женщина тридцати пяти лет. Самой Холли было тридцать три, но выглядела она лет на десять моложе Луизы. Бронзовое обветренное лицо, лучики морщин у глаз и у рта, выгоревшие на солнце волосы выдавали в поэтессе человека, привыкшего большую часть времени проводить на воздухе. Она и одета была очень просто: джинсы, синяя клетчатая рубашка.

— В лесу, даже в грязи, — говорила Луиза, — чистота, сравнимая со стерильностью хирургической клиники.

Она запрокинула голову, подставляя лицо солнечным лучам.

— Чистота природы очищает вашу душу, и в обновленной душе рождается высокое испарение великой поэзии.

— Высокое испарение? — переспросила Холли, словно желая убедиться, что каждое бесценное слово фиксируется на пленке ее диктофона.

— Высокое испарение, — повторила Луиза и улыбнулась.

Она нравилась Холли внешне, но ее внутренний мир вызывал протест. Учительница говорила о себе как о внеземном существе, но в каждом слове чувствовалась фальшь. Ее отношение к миру не было основано на знании или интуиции — это была всего лишь прихоть. И выражала Луиза свои мнения цветисто, но неточно. Говорила много, а слова были пустыми, ничего не значащими.

Холли сама интересовалась экологией, но мысль о том, что они с Луизой сходятся во взглядах, привела ее в смятение. Всегда неприятно открывать, что в единомышленниках у тебя человек, которого считаешь глупцом.

Тут недолго усомниться и в собственной правоте.

Луиза подалась к собеседнице, положила руки на стол.

— Земля — живое существо. Она могла бы говорить с нами, если бы мы были этого достойны. Отверзлись бы уста скал, растений, воды и заговорили с вами так же свободно, как говорю я.

— Какая удивительная мысль! — отозвалась Холли.

— Люди — это всего лишь вши.

— Простите, кто?

— Вши, кишащие на живом теле Земли. — Луиза прикрыла глаза.

— Мне это никогда не приходило в голову, — сказала Холли.

— Бог не только в каждой бабочке, Бог — каждая бабочка, каждая птица, каждая живая тварь. Я бы пожертвовала миллионом, нет, десятками миллионов человеческих жизней ради спасения одной невинной семьи кроликов, потому что каждый из этих кроликов — Бог.

Экофашизм, подумала Холли, но вслух сказала:

— Я каждый год жертвую на защиту окружающей среды все, что могу, экология никогда не была мне безразлична, но, вижу, мое сознание еще не достигло таких высот, как ваше, Луиза.

Поэтесса не уловила сарказма. Она наклонилась вперед, и ее рука сжала пальцы Холли.

— Не волнуйтесь, дорогая, к вам это придет. Я чувствую в вас огромный духовный потенциал.

— Помогите мне понять, Луиза… Бог в бабочках и в кроликах, в каждом живом существе, в скалах, земле, воде… но в людях Бога нет?

— Вы абсолютно правы, и виной тому — одно из наших противоестественных свойств.