Иван Бунин. Хорошая жизнь
Моя жизнь хорошая была, я, чего мне желалось, всего добилась. Я вот и недвижным имуществом владаю, - старичок-то мой прямо после свадьбы дом под меня подписал, - и лошадей, и двух коров держу, и торговлю мы имеем. Понятно, не магазин какой-нибудь, а просто лавочку, да по нашей слободе сойдет. Я всегда удачлива была, ну только и характер у меня настойчивый. Насчет занятия всякого меня еще батенька заучил. Он хоть и вдовый был, запойный, а, не хуже меня, ужасный умный, дельный и бессердечный. Как вышла, значит, воля, он и говорит мне: - Ну, девка, теперь я сам себе голова, давай деньги наживать. Наживем, переедем в город, купим дом на себе, отдам я тебя замуж за отличного господина, буду царевать. А у своих господ нам нечего сидеть, не стоют они того. Господа-то наши, и правда, хоть добрые, а бедные-пребедные были, просто сказать побирушки. Мы и переехали от них в другое село, а дом, скотину и какое было заведение продали. Переехали под самый город, сняли капусту у барыни Мещериной. Она фрелиной при царском дворце была, нехорошая, рябая, в девках поседела вся, никто замуж не взял, ну и жила себе на спокое. Сняли мы, значит, у ней луга, сели, честь честью в салаш. Стыдь, осень, а нам и горя мало. Сидим, ждем хороших барышей и не чуем беды. А беда-то и вот она, да еще какая беда-то! Дело наше уж к развязке близилось, вдруг - скандал ужасный. Напились мы чаю утром - праздник был, - я и стою так-то возле салаша, гляжу, как по лугу народ от церкви идет. А батенька по капусте пошел. День светлый такой, хоть и ветреный, я и загляделась, и не вижу, как подходят ко мне двое мужчин: один священник, высокий этакий, в серой рясе, с палкой, лицо все темное, землистое, грива, как у лошади хорошей, так по ветру и раздымается, а другой - простой мужик, его работник. Подходит к самому салашу. Я оробела, поклонилась и говорю: - Здравствуйте, батюшка. Благодарим вас, что проведать нас вздумали. А он, вижу, злой, пасмурный, на меня не смотрит, стоит, калмышки палкой разбивает. - А где, - говорит, - твой отец? - Они, - говорю, - по капусте пошли. Я, мол, если угодно, покликать их могу. Да вон они и сами идут. - Ну, так скажи ему, чтоб забирал он все свое добришко вместе с самоварчиком этим паршивым и увольнялся отсюда. Нынче мой караульщик сюда придет. - Как, - говорю, - караульщик? Да мы уж и деньги, девяносто рублей, барыне отдали. Что вы, батюшка? (Я, хоть и молода, а уж продувная была.) Ай вы, - говорю, - смеетесь? Вы, - говорю, - бумагу нам должны предъявить. - Не разговаривать, - кричит. - Барыня в город переезжает, я у нее луга эти купил, и земля теперь моя собственная. А сам махает, бьет палкой в землю, - того гляди в морду заедет. Увидал эту историю батенька, бежит к нам, - он у нас ужасный горячий был, - подбегает и спрашивает: - Что за шум такой? Что вы, батюшка на нее кричите, а сами не знаете, чего? Вы не можете палкой махать, а должны откровенно объяснить, по какому такому праву капуста вашей сделалась? Мы, мол, люди бедные, мы до суда дойдем. Вы, - говорит, - духовное лицо, вражду не можете иметь, за это вашему брату к святым дарам нельзя касаться. Батенька-то, выходит, и слова дерзкого ему не сказал, а он, хоть и пастырь, а злой был, как самый обыкновенный серый мужик, и как, значит, услыхал такие слова, так и побелел весь, слова не может сказать, альни ноги под рясой трясутся. Как завизжит, да как кинется на батеньку, чтобы, значит, по голове палкой огреть! А батенька увернулся, схватился за палку, вырвал ее у него из рук вон, да об коленку себе - раз! Тот было - на грудь, а батенька пересадил ее пополам, отшвырнул куда подале и кричит: - Не подходите, за ради бога, ваше священство! Вы - кричит, - черный, жуковатый, а я еще жуковатей! Да схвати его за руки! Суд да дело, сослали батеньку за это за самое, за духовное лицо, на поселенье. |
