А это оказался бар. Если бы Лада его не запирала, Мореухов и не стал бы ломиться, не открыл бы дверцу кухонным ножом и отверткой, не нашел бы бутылку Red Label.

Ну скажите сами, зачем приличной девушке виски Red Label? Если, конечно, считать Ладу приличной девушкой, ха!

Разумеется, когда она вернулась с работы, бутылка была уже пуста, а Мореухов стоял посреди комнаты, отбивал по полированной крышке стола ритм и читал рэп:

– Там-тарам, я пьян в хлам, все из-за дам, из-за драм, со ста грамм. Эй, не гляди, эй, заходи, муси́-пуси́, давай – отсоси.

Это было поэтическое произведение, как можно не понять? А Лада заорала с порога: Какого хуя ты взломал мой секретер? Иногда Мореухов прямо ненавидел, когда девушки ругаются матом, ненавидел, когда ему задают дурацкие вопросы, ненавидел, когда передергивают.

– Я – не взломал, я – открыл! – ответил он и широко улыбнулся щербатой улыбкой.

И вот тогда Лада ошиблась. Конечно, он не предупреждал, но можно было догадаться: не надо говорить слово пьянь.

Тут-то Мореухов ее и ударил, даже дубленку снять не успела, отлетела в угол, ноги растопырила и захныкала.

Сука. Сама виновата. Ни минуты здесь больше не останусь! Открыл Ладину сумочку, достал бумажник, вытянул десятка два мятых бумажек, несколько – в карман, остальные швырнул на пол – пусть заткнется и перестанет орать не трогай мои деньги! Вот они, твои драгоценные деньги, подбери, если хочешь.

Хлопнул дверью. Все. Ноги моей больше здесь не будет.

Сука, одно слово.

Художник имеет право на насилие, говорил себе Мореухов, топая под мокрым снегом к «Копейке». Насилие есть суть искусства. Сюрреалисты мечтали взрывать бомбы, какой-то казах десять лет назад зарезал на «Арт-Манеже» барана, а он, Мореухов, мог бы провести акцию «Наказание строптивой». Публично. В выставочном пространстве. Надо только подходящего куратора найти.

Да, когда проходило время «Очаковского» и джин-тоника, очарование Мореухова тускнело на глазах – вот и теперь его потряхивает все сильнее, пожалуй, не время кадрить богатых блондинок, не стоит выходить на свет, надо прятаться в тени, пока тебя не заметили, не замели, не выбили остатки зубов, не сломали пальцы, не покалечили ради забавы, ради смеха.

Стоило только подумать – тут же скрип тормозов, яркий свет в глаза. Распахивается дверца, вываливается туша:

– Ты куда, пьянь, смотришь? Че под колеса лезешь? Давай, вали отсюда! – резкий выпад, толчок в грудь, Мореухов отлетает в сторону, сквозь зубы шипит: Пидор!

Зачем он это сказал? Второй удар валит его с ног, мысок ботинка врезается под ребра. Сгруппироваться, прикрыть голову, убрать руки.

Он же художник, ему руки для работы нужны!

– Ты кому это сказал? – И острая боль. – Ты это мне сказал?

Тебе, тебе, думает Мореухов, пидор и есть. Ты и бить-то как следует не умеешь.

Мореухова били много раз. Били менты и гопники, злобные водилы, пьяные братки, охранники в магазинах.

Менты хуже всех. Слуги государства. Люди, продавшие свою совесть за зарплату. Готовые избивать и грабить только для того, чтобы их дети и жены ходили в нарядных платьях, а у самих всегда были деньги на опохмелку.

Мореухов надеялся, что передний зуб ему выбили менты. Гопники были все-таки социально близкими. Тоже, как ни крути, враги системы, а не ее слуги.

Впрочем, кто ее сейчас разберет, систему – где она кончается?

Перед тем, как потерять сознание, Мореухов успевает подумать: Кажется, я так и не доберусь до дома… – или что-нибудь еще, отчаянное, безнадежное.