– Отставить, – негромко скомандовал старик, поднимая руку с пистолетом. Тем самым, с отчищенными пятнами ржавчины, с выглаженной рукоятью. Не торопясь прицелился. Выстрелил. Лейтенант, уже почти поравнявшийся с бульдозером, вскинул руки и ничком упал в грязь.

ПАТРОН ЧЕТВЕРТЫЙ:

ОХРАНКА, ОХРАНКА, ОХРАНКА

Я проснулся вечером. Опухший нос почти уже вернулся к прежней форме – по крайней мере, на ощупь. Я тщательно ощупал себя, особенно голову. Никаких дыр. И даже кровоподтеков. В меня стреляли. Я это видел и слышал, я это чувствовал, я помнил. И голова трещала так, будто ее на самом деле прострелили. Но я был жив и сидел под сосной, грязный и ошарашенный.

Кольцевая была совсем рядом, метрах в трехстах, виднелась между соснами. Между ней и лесом, да и в самом лесу, стояли кресты, десятки высоких крестов, сбитых из струганых жердей, с венками на них, иконками, огарками свечей. Я знал это место. В конце тридцатых здесь расстреливали заключенных всех городских тюрем и закапывали тут же, под соснами. Народофронтовцы откопали здесь сотни могил, заваленные трупами ямы. Поставили памятник, маленькую часовенку. Потом городские власти стали расширять кольцевую. По проекту новые полосы шоссе должны были пройти прямо по кладбищу, и почти целый год молодежь жила в палатках и шалашах подле могил. Ставила кресты. Взявшись за руки, не давала проехать бульдозерам. Бульдозеристы, ровнявшие место под асфальт, охотно останавливались, стреляли у молодых людей сигареты и рассуждали о тяжелой жизни и малой зарплате. Бульдозеристам платили за рабочее время, не за сделанную работу Временами приезжали черно-пятнистые, временами милиция, били и разгоняли молодежь, жгли шалаши. Газеты поднимали шум, городские власти не обращали на него никакого внимания, но, когда молодежь возвращалась, некоторое время ее не трогали. Я заходил к ним. Среди них были мои знакомые и знакомые моих друзей. Я пил чай, сидя с ними у костра.

А сейчас я смотрел на кольцевую, видел разгораживающий полосы барьер из гофрированного железа, красные и белые катафоты на нем – но вроде бы и в то же самое время кольцевой передо мной не было. Были поля, а за ними вдалеке заборы и серые, крытые соломой и гонтом хаты. И вместе с ними, на их месте – поросшие лесом невысокие холмы безо всяких признаков жилья. Одно не накладывалось на другое, но существовало вместе, я видел всё это разом. Всё это тряслось, переливалось и, видимо, от усилий уместиться в моей голове ворочалось под черепной крышкой, как захмелевший еж. Я зарычал и укусил сам себя за губу. Сильно, до крови. Но добавка маленькой боли к большой не помогла нисколько – мир перед глазами дрожал и переливался и был, несмотря на разноцветность, полунастоящий какой-то, будто склеенный из плоских картинок, вырезанных из учебника истории. Вон двадцатиэтажка, я ее знаю, она на самом краю, у трамвайного депо. А присмотришься, стараясь разглядеть получше, она, колыхнувшись, стала просто высоким деревом прямо за дорогой, а через минуту – полосатым придорожным столбом, какие ставили век назад.

Я пощупал рукой лоб. Встал на колени. Упираясь в сосновый ствол руками, встал. Сейчас нужно было добраться до дома. Обязательно. Дома холодный душ и кровать. И полная еще с похода аптечка. И холодильник, в котором как минимум полкило колбасы. Но ни в коем случае не в больницу. Если то, что я видел с холма, не галлюцинация – все эти бронетранспортеры, перевернутые машины и пятнистые автоматчики, – сейчас лучше про больницу и не думать. А самое главное на пути домой – благополучно пересечь кольцевую, наверняка просматриваемую какими-нибудь пятнистыми патрулями, а по моему теперешнему состоянию еще и плывущую под ногами.

Брел я к кольцевой на негнущихся ногах, поминутно ожидая, что вот-вот окликнут или рядом взвизгнут тормоза, и увернуться я не успею.