— Тетерева? Ночью? В декабре? — брови слуги медленно поползли вверх.

— Самое то! — Быстро вскочила в седло и, сдавив пятками бока Мартины, направила ее к выходу. — Утром ворочусь, моргнуть не успеете.

Глупая шутка, но слов обратно не вернешь, а сердце от предчувствия беды заходится в бешеном темпе.

Уеду, уеду, уеду! Я уеду и меня ему не остановить. Шаг, еще шаг…

— Не дури, — полетело мне в спину.

— Не буду, — пообещала я, не оборачиваясь. Капюшон на голову накинула, морозный воздух вдохнула и закашлялась, услышав:

— Отец твой не ушел, мальчишка тоже. Неужели оставишь на расправу их?

Тороп и Тимка все еще здесь?

— Ты врешь, — обернулась я. Суо не ответил и, поглаживая грубо обтесанные доски стойла, как бы между прочим продолжил гнуть свое:

— Сама посуди. Отряд моего господина только что вернулся с войны, грязи насмотрелись, крови напились и по нежной любви соскучились…

— Их здесь нет, — прошептала для себя, но в голову уже закралась душераздирающая мысль. Остались… Не ушли.

— Вояка твой, может, и стар, а вот мальчишка… — Я зажмурилась, сглотнула, а слуга Дори ехидно напутствовал: — Да ты езжай, езжай, и я тоже пойду…

Не дослушав, пришпорила Мартину, и та сорвалась с места, словно бы только этой команды и ждала. Ветер, завывая, пригоршнями бросал в лицо ледяную крошку, трепал волосы и капюшон, рвал на части душу, и лес, словно бы останавливая, ветками цеплял мой плащ, тянул назад и насыпал на пути снежные барханы.

«Тора! — звучало в ушах жалобно и обвинительно, — Тора… вернись!»

Задыхающаяся, со слезами на глазах я остановила лошадь. Огляделась, желая узнать, как далеко меня занесло. А вокруг белое полотно поля, тут и там прорываемое сгорбленными стеблями колосьев, погибших от раннего мороза и потому не убранных. Я летела вечность, а оказалась всего-то в семи милях от родного уютного детища. Захотелось броситься в снег и разрыдаться от бессилия и злобы на себя. Снедают сомнения и в сердце пробирается ужас. А вдруг они не успели уйти? Вдруг их кровати пусты потому, что Торопа и Тимку в подвале закрыли? Вдруг уздечек и седел не хватает потому, что лошади оседланными снаружи стоят? Видела ли я, убегая, их следы? Нет, не видела. И в то же время я и лошадиного ржания не слышала, а значит, права. Они ушли.

Но вдруг Суо не врал, что тогда? Тогда… Чтобы их отпустили, я посулить могу все, что угодно, а сделать и того больше. Но вряд ли тарийцы, истосковавшиеся по женской любви, послушают — оставят бесправной заложницей для услады. Вот только не у одного… урода-муженька, а у двенадцати. К горлу подступила тошнота, стоило только представить Тимку в их руках. Ни за что и никогда я не оставлю своих на расправу, даже мысли себе такой не позволю! И уж лучше я время потеряю, но вернусь и проверю слова старика, чем буду мучиться неизвестностью весь путь до оврага.

Я круто развернула Мартину и пришпорила ее в попытке успеть до того, как действие дурмана развеется и чужеземные воины очнутся, как от похмелья. И разом изменилось все! Ветер подул в спину, плащом укутывая, лес смилостивился и расступился, пряча колючие ветки, и, расчищая путь назад, сугробы отпрянули от дороги.

«Тора! — послышалось мне удивленное, а затем с отчаянием горькое: — Тора, куда ты?»

— Домой за тобой, — прошептала я, подстегивая мою пегую бежать быстрее.

Казалось, на возвращение я потратила от силы минуты три. Влетела во двор и, спрыгнув с лошади, помчалась проверять конюшню. Стойла все так же были пусты, крючки для седел и упряжи тоже, но знакомое ржание раздалось за стеной, и сердце мое остановилось, а затем и вовсе оборвалось.