В те времена моряки сходили на чужой берег, когда только могли, и вот, расположившись на ночлег и прожевав отбивную, они раскуривали трубки и потягивали ром, и если им хотелось послушать историю, ее рассказывал всегда смотритель маяка, пока его помощник или жена присматривали за светом. Эти истории передавались из уст в уста, от поколения к поколению, обходили весь морской мир и приплывали назад, порой завязанные иначе, но те же по сути. Когда смотритель расскажет свою историю, моряки расскажут свои — от других маяков. Хороший смотритель — тот, у кого историй больше, чем у моряков. Иногда устраивались состязания: морской волк выкрикивал «Ланди» или «Калф-оф-Мэн», и приходилось отвечать «Летучий Голландец» или «Двадцать слитков золота».

Пью посерьезнел и замолк, а глаза его стали далеким кораблем.

— Я могу научить тебя — да кого угодно, — для чего нужны инструменты, и свет будет вспыхивать каждые четыре секунды, как заведено, но я должен научить тебя хранить свет. Понимаешь, что это значит?

Я не понимала.

— Истории. Вот что ты должна выучить. Те, которые я знаю, и те, которых не знаю.

— Как я могу выучить те, которые ты не знаешь?

— Расскажи их сама.

А потом Пью заговорил обо всех моряках, наездниках волн, которым случалось по самую шею уйти в смерть, и они нашли себе последний карман воздуха, твердя, словно молитву, одну историю.

— Неподалеку отсюда жил один человек, привязал себя к рангоуту, когда его корабль пошел ко дну, и семь дней и семь ночей таскало его по морю, а держался на плаву он, пока другие тонули, потому что рассказывая себе истории, словно помешанный, так что когда одна заканчивалась, начиналась другая. На седьмой день он рассказал все истории, которые знал, и тогда он стал рассказывать себя, словно сам был историей, с самых ранних начал и до зеленого и глубокого несчастья своего. История, что он рассказывал, была о человеке, который потерялся и нашелся, но не однажды, а много раз, пока, захлебываясь, пробивался сквозь волны. И когда опустилась ночь, он увидел свет на мысе Гнева, что горел всего неделю, но горел, и человек знал, что если станет историей этого света, наверное спасется. Из последних сил он начал грести к нему, цепляясь за рангоут, и в уме у него маяк стал сверкающей веревкой, что тянула его к себе. Он ухватился за нее, обвязал ею запястье, и в тот же миг смотритель маяка увидел его и побежал за спасательной лодкой.

Позже, когда человека принесли в «Гагарку», и он стал приходить в себя, каждому, кто желал послушать, он рассказывал то же, что рассказывал себе в те пропитанные морем дни и ночи. Другие вступали, и вскоре обнаружилось, что у каждого маяка своя история — нет, каждый маяк и был историей, и вспышки света — тоже истории, что катятся по волнам, словно отметины и ориентиры, утешение и предупреждение.

церковь на 250 мест была почти полна — 243 души, все население Сольта.

2 февраля 1850 года Вавилон Мрак прочел свою первую проповедь.

Ее текст гласил: «Помни о скале, из которой ты высечен, и о яме, из которой выкопан».

Хозяина «Гагарки» так потрясла эта проповедь и ее незабываемый текст, что он переименовал свое заведение. С этого дня и навсегда он был уже не хозяином «Гагарки», а владельцем «Скалы и Ямы». Моряки, верные себе, все равно называли постоялый двор по старинке еще добрых шестьдесят лет или даже дольше, но он был «Скалой и Ямой», и остался ею до сих пор, все с тем же привкусом заброшенности, что и всегда, — бимсом низким, в себя свернутым, сетями завешенным, подернутым солью и травой, обмоченной морем.

Потратив личные сбережения, Вавилон Мрак обзавелся прекрасным домом с садом за оградой и обустроился весьма уютно, Вскоре увидели, как он ведет серьезные религиозные беседы с единственной в городке дамой благородных кровей — кузиной герцога Аргайллского, в изгнании Кэмпбелла, небедной и без затей.