— Я бы скорее прогулялся ночью в компании негодяя с чистым телом, чем со святым в чистых одеждах.

— Среди преступлений этого Хайда было и убийство, и спустя некоторое время Джекил, конечно, обнаружил, что остается Хайдом даже по приеме препарата, что возвращал его в прежнее обличье. Постепенно Хайд одерживал полную победу.

…Лежавшая на одеяле полусжатая в кулак рука, которую я теперь ясно разглядел в желтоватом свете позднего лондонского утра, была худой, жилистой, узловатой, землисто-бледной и густо поросшей жесткими волосами. Это была рука Эдварда Хайда.

Мрак умолк.

— Пью, когда Стивенсон приехал ко мне и мы беседовали в моем кабинете, он спросил, не кажется ли мне, что человек имеет две натуры; одна — почти обезьяноподобная, звериная в своем неистовстве, другая же стремится к самосовершенствованию. Конечно, Дарвин вызвал сильное осуждение этой своей болтовней об обезьянах, хотя его неверно поняли, я знаю. Я сказал Стивенсону, что не верю в происхождение человека от обезьяны, не верю, что у нас с подобными созданиями — общее наследие.

— Отменно сказано, — сказал Пью.

— А потом Стивенсон сказал, что недавно побывал в Бристоле, и встретил там человека по имени…

— Прайс, — закончил Пью.

— Именно так. И я рассказал ему все, что есть. Понимаешь меня, Пью? Все, что есть.

Последовала очередная пауза — длиннее на сей раз, словно тяжкое раздумье.

— Помнишь ли гостя моего?

Пью вынул трубку изо рта и немедленно отозвался:

— О да, миссис Тенебрис.

— Ее фамилия по мужу — Люкс. А девичья фамилия — О'Рурк.

— Прекрасная женщина.

— Ты позволил мне привести ее сюда, и я признателен тебе за эту доброту.

Пью отмахнулся трубкой.

— Ты меня понимаешь, Пью? Я — Генри Джекил. — Он помолчал, глядя на свои руки, сильные, длинные, ловкие. — И я — Эдвард Хайд.

Южный ветер дул вдоль мыса, сметая волосы с его лица назад. Ему исполнилось пятьдесят восемь, его волосы по-прежнему были пышными, но белыми, как выбеленные кости, что он бросал своей собаке вместо палки.

Очевидное уравнение таково: Мрак = Джекил, Люкс = Хайд. Невозможная правда — в том, что в его жизни все наоборот.

Он шел дальше, вертя это в руках снова и снова, как делал это уже много лет. Он достал из кармана морского конька — его символ утраченного времени.

Стивенсон не поверил, когда Мрак сказал ему, что все доброе в его жизни оживало в Бристоле с Молли. Только Люкс был добрым, гуманным и цельным. Мрак был лицемером, прелюбодеем и лжецом.

— Но он — это я, — сказал Мрак, — и я должен жить с ним, даже если его ненавижу.

Неужели он не мог даже сейчас утвердить свою натуру? Почему слишком поздно?

Он понимал: когда Молли приехала в Сольт — это был его последний шанс. Его свобода. Она приехала простить его и спасти его. Она хотела его увезти. Она хотела, чтобы они исчезли, сели на пакетбот и уплыли во Францию.

Почему же он не уехал?

Жизнь в Сольте была ему ненавистна. Только два месяца в году рядом с Молли делали эту жизнь сносной. Она была воздушным карманом в его опрокинутой лодке.

А теперь он утонул.

Он достал записную книжку, истертую, иссеченную, и посмотрел на одну запись.

Молли вернулась в Бристоль. Я не хотел принимать ее план нашей новой жизни во Франции. Я был тверд. Я был тверд. Я был тверд.

Он закрыл книжку, сунул в карман и пошел дальше, отмечая, как изношено основание скал.

Какую историю?

О том, как мы встретились.