Поиск забрал последние силы. Мир замедлялся; все процессы потеряли свободу; они происходили, но через преодоление. Такое впечатление, что мир погрузился под воду, и не только каждое движение, но и каждую мысль обволокла ее плотность.

Ведь я зачем-то пришел сюда…

Он все еще стоял возле небрежно сложенного штабеля досок, опираясь на край одной из них. Сосновой. С прилипшими намертво лепешками цемента. Колонна была рядом. Н посмотрел вдоль нее вверх — и не разглядел, где она заканчивается. Посмотрел вдоль нефа — колонны уходили в далекую перспективу. Если я сейчас упаду… Вот этого он точно не мог себе позволить. Не из-за себя — из-за людей… Дальше осмыслить это чувство не было сил: мысль угасала прежде, чем он успевал ее разглядеть. Цепляясь за доски, Н опустился на пол — и мир исчез.

Когда Н очнулся — рядом никого не было. Он сидел на полу, прислонившись спиной к доскам, вытянув расслабленные ноги. Голоса людей звучали где-то рядом, не выше второго яруса строительных лесов; каждое слово было ясно различимо. Обморок прошел без следа. Впрочем, как же без следа? — а чувство досады? На себя; на кого же еще… Надо было посидеть дома еще пару деньков — пришел бы сюда другим человеком. Что-то происходит со мной, — думал Н. Меняюсь. И не в лучшую сторону. Ведь прежде — я это хорошо помню, так было всю мою сознательную жизнь, — я ничего не делал через силу. Я это умел. Я даже культивировал это: ведь только благодаря этому я всегда имел достаточно энергии, чтобы слышать свою интуицию, а когда можно было обойтись более экономными средствами — чтобы слышать свой здравый смысл. Но потом что-то случилось, что-то сломалось во мне, — и я потерял чувство меры. Я стал ломить напролом, чего прежде никогда не делал. Что-то сломалось во мне — и я стал ломать все вокруг, даже не замечая этого. А чем больше я ломал вокруг, тем больше ширилась пустыня в моей душе. Когда же началось это саморазрушение?..

Чего было спрашивать? — он и так это знал: в тот день, когда погибли дети. В тот день все и началось. В тот день Господь лишил меня разума, а теперь — это уже очевидно — и вовсе отвернулся от меня.

Пора уходить.

Да! — но ведь зачем-то я пришел сюда. Через силу — но пришел. Ведь не из-за иконки же. Я о ней и не вспоминал никогда. Для меня она обретала плоть лишь когда мой взгляд останавливался на ней… Так зачем же я пришел?..

Он вспомнил: из-за черного ангела. Я не хотел верить сну. Что-то еще держит меня здесь, и я хотел убедиться, я хотел точно знать, что у меня еще есть время. Но черный ангел ушел. Время вышло. Значит — пора и мне…

Он встал и пошел к выходу. Идти было довольно легко; во всяком случае не нужно было думать об этом. В сарае его ждал кусок дубовой доски — сухой, массивный; пожалуй, толщиной в полный дюйм. Выпилю из него прямоугольник по размеру иконки, с удовольствием думал Н, посажу ее на настоящий клей, чтоб уж навечно. Потом бы покрыть двумя-тремя слоями лака, чтобы заиграла, да жаль — нельзя: Мария заметит подмену. Оно вроде бы и ничего особенного, что заметит, но лучше не испытывать судьбу. Пусть тот мир остается для нее неизменным.

Он знал, что должен успеть, и для этого поставить иконку на место уже сегодня. Значит, сегодня придется еще раз идти в храм. Эта мысль проявилась где-то на краю сознания, но была такой слабой, что не смогла разбудить никаких чувств. И он ее тут же забыл.

XVIII

На следующий день он не пошел в храм. Даже мысль об этом отгонял. Не по убеждению, а автоматически, как случайную муху. Возможно, что-то в нем изменилось.