В глазах молодого человека стояли слезы, он едва мог говорить от рыданий, и Томасу Мору пришлось успокаивать Томаса Поупа.

– Не расстраивайтесь, мастер Поуп, – сказал он, – я от всего сердца благодарю вас за эту добрую весть.

– Король изъявил желание, чтобы вы не говорили долго перед смертью.

– Хорошо, что предупредили, а то я хотел напоследок выговориться. Прошу вас, мастер Поуп, испросите у короля для моей дочери Маргарет разрешения присутствовать на моих похоронах.

– Король согласится, если перед смертью вы будете сдержанны в словах. Тогда присутствовать дозволят и вашей жене, и всем вашим детям.

– Я признателен Его Величеству за то, что он уделяет моим жалким похоронам столько внимания.

Уходя, молодой придворный не мог ничего сказать, слезы душили его.

– Успокойтесь, мастер Поуп, – сказал Томас, – не расстраивайтесь, я убежден, что мы радостно встретимся в раю, станем жить и любить друг друга в вечном блаженстве.

Незадолго до девяти часов Томас Мор в одеянии из грубой шерстяной ткани, свободно облегающем его исхудалое тело, отправился с красным крестом в руках из тюрьмы на Тауэр-хилл.

На казни из всех членов семьи присутствовала только Мерси. Она стояла в окружившей эшафот толпе и глядела на отца, глядела в последний раз. Потом, на похоронах в церкви Святого Петра, к ней присоединились Маргарет и Дороти Колли.

Стояла Мерси далеко, ей не хотелось, чтобы отец видел ее горе. Нужно радоваться, твердила она себе, что его не подвергают смертной казни, как несчастных монахов в Тайберне. А их закованные в цепи братья гниют в Нью-гейте.

Тюремщик, страшась разоблачения, больше не допускал к ним Мерси, все ее попытки проникнуть к ним не увенчались успехом, и они медленно умирали.

Какой жестокий мир, думала она, окружает, словно бурное море, островок покоя и счастья в Челси. На этом островке они чувствовали себя в безопасности, но теперь беспощадные воды залили его, уничтожили покой и красоту, оставя лишь воспоминания тем, кто жил там и любил эту жизнь.

Томас стал подниматься по лестнице, ведущей на эшафот. Она была сколочена наскоро и слегка пошатывалась.

Улыбнувшись, он сказал одному из помощников шерифа:

– Прошу вас, позаботьтесь, чтобы я благополучно поднялся. А при спуске обойдусь без вашей помощи.

Палач ждал Томаса. Глянув ему в лицо, этот ожесточившийся человек увидел его приветливость, снискавшую симпатии столь многих, торопливо отвернулся и пробормотал:

– Господи, прости меня… Томас похлопал его по руке.

– Соберитесь с духом, друг мой. Не пугайтесь своей обязанности… такова уж она. И ради уважения к себе постарайтесь не рубить вкось. – Потом опустился на колени и стал молиться: – Смилуйся надо мной, Господи, в твоей несказанной доброте…

Когда он поднялся, палач подошел, чтобы завязать ему глаза.

– Я сам, – сказал Томас.

Но сперва он обратился к людям, ждущим его последних слов. Он был очень краток, помня, что недовольство короля может пасть на его родных:

– Друзья мои, молитесь за меня в этом мире, а я стану молиться за вас в ином. Молитесь и за короля, чтобы Бог послал ему хороших советников. Я умираю королевским слугой, но прежде всего Божьим.

Потом он завязал себе глаза, положил голову на плаху и сдвинул бороду вбок со словами:

– Она неповинна в измене. Так пусть избежит топора. Когда топор опустился, на Тауэр-хилле воцарилось глубокое молчание.

Губы Томаса слегка шевельнулись. «Верный королевский слуга… но прежде всего Божий».

Королю доложили о смерти сэра Томаса Мора.

– Да сгинут все изменники! – воскликнул он.