Проснувшись, она еще долго смотрела в темноту каюты, слушала гул моторов и хлюпанье опадающей за кормой воды, вспоминала свой яркий сон и думала: “А где же они сейчас, сию минуту? Я болтаюсь в море. А что сейчас делает генерал Роммель? Спит или воюет? А маршал Петен? Наверное, старика мучает бессонница? А адмирал дядя Паша? Он скорее всего бодрствует. В любой из его Америк сейчас день Божий… Эх, если бы вдруг действительно собрались они однажды за ужином, вот был бы у них разговор так разговор! Но это возможно только на том свете…”

Возвращению Марии домой все были рады: и господин Хаджибек, и его жены, и его сыновья. А Фунтик, так тот скулил от счастья и катался у нее в ногах.

XIX

Накануне Рождества* позвонил мсье Пиккар и пригласил Марию на конную прогулку. Она согласилась, не раздумывая, правда, не без мысленной усмешки над своим бывшим кавалером: “Не успел муж уехать на фронт, как этот шпак** тут как тут”.

* Речь идет о католическом Рождестве.

** Еще в кадетском корпусе шпаками они называли штатских.

Погода стояла ясная, маленькое зимнее солнце освещало высокое облачное небо ровным неярким светом; пронзительный, холодный и влажный ветер с моря бодрил душу Марии; по атласным крупам лошадей от знобного ветра иногда пробегала дрожь. Конюшню Николь Мария распродала местной знати, а себе оставила только Фридриха Барбароссу и перевела его на постой к лошадям господина Хаджибека.

Первые четверть часа они ехали молча, Мария чуть впереди. Узкая долина между темной полосой моря и более светлыми, почти размытыми очертаниями гор Берегового Атласа являла собой хотя и угрюмое, но торжественное зрелище: на фоне серых скал и бурых осыпей чернели низкорослые оливковые рощи с их уродливо скрюченными, узловатыми ветвями; серые полосы прикопанных виноградных лоз расчертили пригодные для земледелия площадки ровными линиями; все кустарники, кроме вечнозеленых, давно облетели и как бы пригнулись к земле в страхе перед зимними холодами; только одинокие сосны над оврагами уверенно и равнодушно поскрипывали на ветру, крепко вцепившись в расселины каменистой почвы блестящими на поверхности, словно костяными, могучими корнями.

На прогулку Мария взяла с собой морской цейсовский бинокль – единственную вещь, оставшуюся у нее от адмирала дяди Паши, бинокль с серебряной монограммой на корпусе S.P. Она и раньше хотела показать бинокль мсье Пиккару, да все как-то забывала об этом самым странным образом, может быть, потому, что подсознательно не хотела тревожить всуе память о своей первой любви.

Приостановив Фридриха, она сняла с плеча бинокль, вынула его из кожаного футляра и поднесла к глазам. Невооруженным взглядом она не различала кромки горизонта, отделяющей серое море от серого неба, а сейчас разглядела и линию горизонта, и фелюгу под черным парусом, медленно скользящую между морем и небом. Обведя неторопливым взглядом всю округу, Мария обернулась к спутнику, подъехавшему к ней на расстояние вытянутой руки.

– Хотите взглянуть?

Мсье Пиккар взял протянутый ему бинокль. Впервые за много месяцев их руки соприкоснулись.

– Еще чуть-чуть, и я разгляжу Францию…

– Франция ближе, – усмехнулась Мария, – а мне Россию не разглядеть…

– Хорошая штука. – Возвращая бинокль, мсье Пиккар теперь уже намеренно коснулся ладони Марии, но не получил ответного знака.

– Бинокль – это единственное, что осталось мне на память о наших… Но и для вас он совсем не чужой, видите монограмму? А теперь загляните внутрь футляра. Серж Пиккар.

– Ну и что? – В голосе знаменитого археолога прозвучало недоумение.

– Но этот Серж наверняка из вашего рода. Я только это имела в виду, только совпадение имени и фамилии.