Кузнец ничуть не обиделся.

– Что он понимает, этот Хильдинг… Да какая мне разница, что там сорвётся у него с языка. Вот если бы ты сказала, что я трус, я, пожалуй, начал бы думать.

Они замолчали. Они стояли рядом, и морская синева сливалась у горизонта с морозной синевой небес.

Парни высадили её на берег и вытащили лодку, и Нидуд сказал:

– Я спрашивал Сакси, куда это ты подевалась, и он утверждал, что ты поехала вверх по фиорду. А ты появилась со стороны моря. Где же ты была?

Бёдвильд ответила со смелостью, которой и сама не могла бы объяснить:

– Я ездила поискать волшебного тюленя, с которым бились мои братья.

Ее глаза ярко блестели – должно быть, от ветра и солнца, искрившегося в волнах. Нидуд спросил с интересом:

– Ну и как, нашла ты его?

Она ответила:

– Мне показалось, я его видела.

– А зачем ты его искала? Ты надеялась его добыть?..

Сказав так, конунг первым расхохотался, и Рандвер подхватил его смех: женщине надеяться на удачу там, где оплошали два таких удальца!.. Близнецы же переглянулись. Но у обоих рыльца были уж очень в пуху, и они промолчали. А у Бёдвильд где-то глубоко в сердце парило ей одной ведомое счастье. Она поедет на остров снова. И ещё. И ещё!

Была у Бёдвильд любимица рабыня, молоденькая девочка по имени Хильд. Когда-то она жила далеко на юге, в тёплой, щедрой стране, где солнце выше поднималось на небосклон и дольше задерживалось в своём дневном беге, а в зелёных заливных лугах текли спокойные полноводные реки. Хильд тогда говорила на другом языке и имя носила тоже другое. Но прошлое редко всплывало в её памяти, ведь большая часть её жизни прошла здесь, в доме Нидуда, конунга ньяров. В день, когда она несмышлёной малюткой попала ему в руки, его дружина выстояла в жестоком бою; вот он и назвал её Хильд, то есть «Битва».

Она была тихая-тихая, что мало соответствовало её имени. Никто не слыхал от неё резкого слова. Но зато молодая хозяйка была ей больше подругой, чем госпожой. И Бёдвильд очень огорчилась, приметив однажды, что любимица как будто начала сторониться её. А потом – попросту избегать.

Однако не дело дочери Нидуда искать расположения рабыни, и Бёдвильд так ни о чём и не спросила её.

А время шло себе – и вот однажды Бёдвильд проснулась в самой середине ночи, когда длинный дом оглашался лишь мерным дыханием спавших. А разбудило её тоненькое всхлипывание, и доносилось оно оттуда, где обычно укладывалась темнокудрая Хильд.

Бёдвильд прислушалась, потом встала. Огонь давно потух в очаге, и сквозь дымовое отверстие крыши заглядывали крупные звёзды. Бёдвильд завернулась в одеяло и неслышно прокралась на другой конец дома. Слух не обманул её: плакала действительно Хильд. Плакала горько и безутешно, с головой закутавшись в мех.

Прикосновение заставило невольницу вздрогнуть и затаиться. Только учащенное дыхание выдавало её в темноте.

– Хильд!.. – вполголоса окликнула её Бёдвильд. – Хильд, милая, кто тебя обидел?

Рабыня не отозвалась. Подсев, Бёдвильд долго тормошила её и наконец с большим трудом добилась ответа:

– Теперь ты накажешь меня, Бёдвильд…

– Я? Да что же ты мне такого сделала?

Хильд прижалась заплаканным лицом к её коленям.

– Я украла у тебя…

Бёдвильд невольно схватилась за палец – колечко было на месте. Она улыбнулась:

– Что же ты могла у меня украсть?

У несчастной Хильд застучали зубы:

– Я украла у тебя любовь… Любовь Рандвера…

Бёдвильд почувствовала, как внутри что-то напряглось и сразу же отпустило. Пожилой бородатый раб, спавший около Хильд, перестал храпеть и заворочался во сне.