Милена совсем растерялась и выпила залпом полный стакан воды. Постепенно все замолчали, спор иссяк.

Обнаружилось, что девушка в коляске вместе с ее парнем исчезли. «Устала она, видно. Вы тут так кричали», — оправдательно сказала Милана. И все почувствовали себя чуточку виноватыми. Только тихая старушка не могла никак угомониться, ворчала что-то под нос. И, наконец, вслух сказала: «Придет, куда денется. Раз умеет писать, то придет. С Филечкой своим».

Но она больше не появилась. Да и поэтическая студия просуществовала не долго. Кому-то понадобился этот зальчик, и бесплатных посетителей спровадили, сначала стол полированный у них забрали, потом кресла, потом объявление прикнопили, что, дескать, занято. И вскоре в зальчик запустили танцевальную взрослую студию. Теперь оттуда вечерами слышались музыка и топот каблуков: зажигательные латиноамериканские танцы.

ИТАЛЬЯНКА

Почему-то все называли ее так — итальянка. Когда она не слышала, а о ней говорили. Словно у нее имени не было. А имя было, красивое. Правда, больше похоже на французское — Мари. К иностранцам вообще всегда было недоверие. Хоть итальянец, хоть француз, хоть кто. Когда женщина — тем более. Какое может быть доверие к иностранке? А уж в лихое военное время… смешно даже говорить. Сплетничали о бедной Мари без конца. Хотя она жила тихо, с шестилетней дочкой ютилась в угловой комнатке нашей большой коммунальной квартиры. А дочку, дочку-то как зовет — умора! — Жужу! Жужелица, одним словом. На самом деле, дочку соседки звали Женей, но Мари, когда подзывала ее, говорила низким, каким-то особенным голосом: «Ж-ж-женя!..». Очень похоже на жужжание.

Мари вообще в моих глазах была особенная. Хотя бы потому, что она раньше была певицей — сама мне с грустью об этом сказала, когда мы вместе слушали в кухне по радио арию Ольги из «Евгения Онегина», и добавила, что у нее «контральто». Это мелодичное звучное слово нравилось мне, тем более что я его знал. Я ведь до начала войны успел год проучиться в музыкальном училище, находившемся как раз позади нашего дома. Потому мама туда меня и отправила: «близко ходить и, чем слоняться во дворе, лучше научись чему-нибудь, пригодится в жизни». Конечно, я не хотел в училище, по мне — во дворе как раз интереснее, и я сильно надеялся, что меня не примут. Но слух у меня, к несчастью, обнаружили, и в училище приняли, хотя место нашлось только на хоровом отделении. И я пел, пел — не без удовольствия, надо признаться, и попутно, на уроках, между распеванием песен и нот, успел за год набраться разных музыкальных премудростей. Поэтому Мари, «вакуированная ино-сранная москвичка», как говорили на общей кухне, мне и нравилась — я чувствовал нечто общее между ней, молодой красивой женщиной и собой, девятилетним мальчишкой, словно мы с ней были посвящены в некую тайну, связующую нас тонкой, тихонько звенящей струной посреди недоброго и ожесточенного мира.

Мари ведь мне еще кое о чем поведала однажды, и я полагал, что только я хранитель ее секретов. Вероятно, так оно и было, потому что подруг у нее не наблюдалось, соседей Мари явно побаивалась и старалась не иметь с ними никаких отношений, даже в кухню выходила, когда там никого или почти никого не было. Но от сплетен это ее не спасало. И от подозрительности тоже: «ходят тут иносранки-засранки всякие, шпийонят, в кастрюли заглядывают…». Это о ней-то! Мари всегда прошмыгнет мимо чужих кухонных столов к своему месту, и только тихое «здравствуйте» повисает безответно в пропитанном супами и жареной картошкой воздухе.

С началом войны музыкальное училище закрылось, но у меня вовсе не стало больше свободного времени.