– Ты стихотворение? – переспросил я.

Она прикусила верхнюю губу.

– В каком-то смысле. Я поэма, я ритм, я погибшая раса, чей мир поглотило море.

– Это, наверное, трудно: быть тремя вещами одновременно?

– Как тебя зовут?

– Эйн.

– Значит, ты Эйн, – сказала она. – Ты существо мужского пола. И ты двуногий. Тебе трудно быть тремя сущностями одновременно?

– Но это же не разные вещи. То есть они не взаимоисключающие.

На ней было платье из тонкой шелковистой ткани. Глаза были зеленые, такого особенного оттенка, который сейчас сразу навел бы на мысли о контактных линзах; но это было тридцать лет назад – тогда все было по-другому. Помнится, я тогда думал о Вике и Стелле, уединившихся наверху. «Сейчас, – думал я, – они уже наверняка завалились в спальню». И завидовал Вику, как ненормальный. До боли.

И все же я разговаривал с девушкой, даже если мы оба несли полный бред, даже если на самом деле ее звали не Триолет (детям моего поколения еще не давали хипповских имен: всем Радугам, Солнышкам и Лунам было тогда лет по шесть-семь).

– Мы знали, что конец уже близко, – продолжала она, – и поэтому переложили свой мир в поэму, чтобы поведать Вселенной, кем мы были и зачем мы пришли в этот мир, что мы говорили, о чем думали и мечтали, к чему стремились.

Мы вплели свои сны в ткань слов и скроили слова так, что они будут жить вечно, незабвенно. Потом мы превратили поэму в вихрь, спрятанный в сердце звезды, и разослали свое послание в импульсах электромагнитного спектра, и где-то в далеком звездном скоплении, на расстоянии в тысячу солнечных систем, этот узор расшифровали, и он опять стал поэмой.

– И что было дальше?

Она пристально посмотрела на меня. Казалось, она глядит на меня сквозь свою полумаску Антигоны, но глаза при этом являются лишь частью маски – может, чуть более глубокой и проникновенной, но все-таки частью маски.

– Нельзя услышать поэму и не измениться внутренне, – сказала она. – Ее услышали, и она заразила их. Тех, кто услышал. Она проникла в них и завладела всем их существом, ее ритм сделался частью их мыслей, ее образы постоянно воздействовали на их метафоры, ее строфы, мироощущение, вдохновение заменили им жизнь. Их дети рождались с поэмой в крови, они знали ее изначально. И уже очень скоро, как всегда и бывает, дети перестали рождаться совсем. В них уже не было необходимости. Осталась только поэма, которая обрела плоть, которая двигалась, распространяя себя по просторам Вселенной.

Я придвинулся к ней и почувствовал, как наши ноги соприкоснулись. Она вроде бы не возражала, даже взяла меня за руку, словно поощряя к дальнейшим действиям. Я расплылся в улыбке.

– Есть места, где нам рады, – говорила Триолет, – а где-то к нам относятся, как к ядовитым сорнякам, или болезни, которую надо немедленно изолировать и уничтожить. Но где кончается зараза и начинается искусство?

– Не знаю, – ответил я, по-прежнему улыбаясь. Из гостиной доносился гулкий ритм незнакомой музыки.

Она наклонилась ко мне и... наверное, это был поцелуй... Наверное. Так или иначе, она прижала свои губы к моим, и потом, удовлетворенная, отодвинулась, словно поставила на мне свое клеймо.

– Хочешь послушать? – спросила она, и я кивнул, не понимая, что мне предлагают, но уверенный, что я хочу все, что она пожелает мне предложить.