— И пробовать не буду. Вы не собираетесь выгружаться?

— Собираюсь, конечно. Но торопиться здесь некуда, доктор. Этот пейзаж начисто лишен времени.

Покинув своего собеседника, доктор Сандерс спустился в каюту. У дверей маячили три уже собранных чемодана: один — дорогой, из блестящей крокодиловой кожи, — Вентресса, и два его собственных потертых баула. Доктор скинул пиджак, сполоснул руки и чуть промокнул их полотенцем, в надежде, что резкий запах мыла помешает блюстителям порядка отнестись к нему как к изгою.

Однако Сандерс как нельзя лучше понимал, что, проработав в Африке пятнадцать лет, а десять из них прошли в Форт-Изабель, он давным-давно потерял всякие шансы — которые, быть может, когда-то имел — на перемены в собственном облике, в своем образе в глазах окружающих. Хлопчатобумажный костюм с приобретенными в процессе работы пятнами, чуть узковатый для его широких плеч, полосатая голубая рубашка с черным галстуком, крупная голова с нестрижеными седеющими волосами и пробивающейся бородой, — все это столь же безошибочно и непредвзято свидетельствовало о его должности врача в лепрозории, как и строгая линия рта, подчеркнутая шрамом, и скептический взгляд.

Раскрыв паспорт, Сандерс сравнил фотографию восьмилетней давности с отражением в зеркале. С виду эти два человека имели мало общего: первый, с печатью морального обязательства перед больными на открытом и честном лице, очевидно полностью ушедший в свою работу в госпитале, смотрелся скорее как младший, одержимый брат второго, этакого отстраненного и весьма типичного сельского доктора.

Сандерс посмотрел вниз на свой выгоревший пиджак и мозолистые руки и осознал, сколь ошибочным было подобное впечатление; насколько лучше понимал он если не свои нынешние мотивы, то по крайней мере побуждения того, более молодого, Сандерса и реальные причины, приведшие его в Форт-Изабель. Дата рождения в паспорте ненавязчиво напоминала, что ему уже стукнуло сорок, и Сандерс попытался представить себе, как будет выглядеть через десять лет, но проявившиеся за истекшие годы на его лице скрытые тенденции уже потеряли, похоже, всю свою остроту. Вентресс упомянул о лесах вокруг Матарре как о пейзаже, лишенном времени, и, быть может, его привлекательность для Сандерса отчасти крылась как раз в том, что здесь он наконец-то мог освободиться от проблем осознания себя и мотивов своих поступков, что было неразрывно связано с его восприятием времени и прошлого.

***

До пирса уже оставалось не более двадцати футов, и через иллюминатор доктор Сандерс видел брюки цвета хаки на ногах встречающих. Вытащив из кармана захватанный конверт, он вынул из него письмо, написанное светло-синими чернилами, глубоко впитавшимися в мягкую бумагу. И на письме, и на конверте стояла печать цензуры, а часть конверта, где, как предполагал Сандерс, находился адрес, кто-то вырезал.

Когда пароход ткнулся в причал, Сандерс в последний раз на борту перечитывал письмо.

Вторник, 5 января.

Дорогой Эдвард!

— Наконец-то мы здесь. Лес тут прекрасней, чем где-либо в Африке, настоящая сокровищница. Мне не хватает слов, чтобы описать наше изумление, когда мы каждое утро окидываем взором еще подернутые туманом, но сверкающие как Святая София склоны, где каждая ветвь — словно усеянный самоцветами полусвод. Макс, по правде, находит, что я излишне овизантинилась — даже в клинике я хожу с распущенными волосами до пояса и выставляю напоказ свою напускную меланхолию, хотя на самом деле впервые за долгие годы мое сердце поет! Мы оба мечтаем, чтобы ты оказался с нами. Клиника здесь невелика — всего десятка два пациентов. По счастью, люди, населяющие эти лесистые склоны, проходят по жизни с каким-то почти сомнамбулическим терпением; на их взгляд, работа наша носит скорее социальный, а не лечебный характер.