III

   Он очнулся в сумерки. Ни работников, ни стряпухи в избе не было. На лавке возле окна сидела дурочка Анюта, скитавшаяся по господам, по мужикам. Она была толстая, стриженая. Она глядела в окно, - голова ее сзади была похожа на кувшин вниз горлом, - и плакала: стряпухин мальчишка не дал ей лечь уснуть - все по лавке скакал.

   - А там индюшки замучили, - говорила она, плача, думая, что Аверкий спит, и жалуясь самой себе. Легла отдохнуть в палисаднику - дождь, индюшки всю голову изодрали, а тут этот демоненок... Так-то, Анна Матвеевна! Так-то, матушка! Чужой кусок не сладок! А богатая была, умней барыни слыла!

   Это она вспоминала то золотое время, когда было у нее целых тридцать шесть рублей. Она копила и хранила их долго как зеницу ока. Да выпросил, вымолил в долг мужик, у которого она стояла на квартире, поклялся на церковь, что отдаст - и, конечно, не отдал, даже прямо сказал: так и знай, не отдам и не шатайся...

   Аверкий открыл глаза. Было лучше, чем давеча, уже не мутилась голова. Он послушал дурочку и усмехнулся. Ах, господи, из-за чего только волнуются, страдают люди! Этот старик, так растерянно жаловавшийся работникам... Эта плачущая от обиды на ребенка Анюта...

   - А ты бы его за виски, - сказал он, усмехаясь.

   - Ай ты проснулся? - спросила дурочка. И вдруг неприятно, неумеренно зарыдала. - Да ай я слажу с ним?

   Когда она стала затихать, Аверкий негромко и ласково окликнул ее.

   - Что тебе? - тупо отозвалась она.

   - Сходи, матушка, к моей старухе, - сказал Аверкий. - Скажи, чтоб пришла за мной. Боюсь, ей и самой есть нечего, да ведь что ж исделаешь? Как-нибудь перебьемся. Я, видно, свое отслужил. Все дома-то лучше, пристойнее...

   - Не с чужими же людьми сменить! - с горечью ответила дурочка. - Схожу, не бойся... А ты не обидишься на меня, что я тебе скажу?

   - Нет...

   - А может, испугаешься дюже?

   - А что? - спросил он.

   - Да так... Я тебе же добра желала. Пришла давеча, - говорят, ты захворал. Я и зашла к Пантюше погадать насчет тебя...

   - Ну и что же?

   - Тебе, батюшка, плохо вышло... Он набрал земли на сковородку, лег под святые и запел... А сам все берет землю со сковородки да на лицо себе посыпает... Берет и посыпает...

   - А ты фамилию-то мою сказала? - спросил Аверкий.

   - То-то и беда, что сказала...

   Аверкий помолчал.

   - А ты все-таки к старухе-то сходи, - сказал он.

   - Об этом ты не убивайся. Схожу.

   Вынув из своего нищенского мешка крендель, дурочка стала есть, собирая с колен крошки.

   - Хочешь кренделька? - спросила она.

   - Нет, матушка, спасибо, что-й-то не хочется, - сказал Аверкий.

   Вздохнув, он повернулся на бок. Дурочка открыла окно, стала доходить свежесть вечера. Тонкий, как волосок, серп месяца блестел над черной покатой равниной за рекой, в прозрачном небосклоне. Далеко на село хорошо и протяжно пели девки старинную величальную песню: "При вечере, вечере, при ясной лучине..." Когда и с кем это было? Мягкий сумрак в лугу, над мелкой заводью, теплая, розовеющая от зари, дрожащая мелкой рябью, расходящийся кругами вода, чья-то водовозка на берегу, слабо видный в сумраке девичий стан, босые ноги - и неумелые руки, с трудом поднимающие, полный черпак...