– Нечасто их нынче видишь, сьер, – заметил Хаделин с грубоватой резкостью, в которой я пока не научился распознавать верный признак почтительного отношения. – Большинство больше не летает.

Я признался, что в жизни не видел ничего подобного.

Мы свернули за угол, и нам открылся чудный вид с холма: темная каменная пристань, стоящие там на приколе корабли и лодки, а за ней – сверкающий на солнце широкий Гьолл, дальний берег которого скрывала светлая дымка.

– Должно быть, мы значительно ниже Тракса, – обратился я к Бургундофаре, спутав ее с Гунни, которой я некогда рассказывал кое-что о Траксе.

Она обернулась, улыбнувшись, и робко взяла меня за руку.

– Славная неделька, – сказал Хаделин, – если только ветер продержится всю дорогу. Здесь-то спокойно. Занятно, что ты так хорошо знаком с глухими местами вроде этого.

К тому времени, как мы добрались до пристани, за нами уже тянулась толпа, держась на приличном расстоянии, но постоянно перешептываясь и указывая пальцами на Заму и на меня. Бургундофара попыталась отогнать их, а когда ей это не удалось, попросила меня.

– Зачем? – спросил я. – Скоро мы уплывем отсюда.

Какая-то старуха окликнула Заму и, отделившись от толпы, обняла его. Он улыбнулся, и мне стало ясно, что она не причинит ему вреда. Она спросила, все ли с ним в порядке; чуть помедлив, он кивнул. Тогда я поинтересовался, не бабушка ли она ему.

Старуха присела в неуклюжем реверансе:

– Нет, сьер, нет. Но когда-то я знала ее и всех детей бедняжки. Когда я услышала, что Зама утонул, словно часть меня самой умерла вместе с ним.

– Так и было, – сказал я.

Матросы взяли наши сарцины, и я заметил, что, наблюдая за Замой и старухой, так и не бросил взгляда на корабль Хаделина. Это была шебека, и выглядела она вполне пристойно – мне всегда везло на корабли. Уже стоя на борту, Хаделин махнул нам рукой.

Старуха уцепилась за Заму, слезы катились по ее щекам. Он вытер одну из них и сказал:

– Не плачь, Мафалда.

Он прервал молчание в первый и последний раз.

По мнению автохтонов, их скотина может говорить, но молчит, понимая, что речь вызывает демонов, ибо все наши слова – суть проклятия на языке эмпирея. Похоже, слова Замы на самом деле обернулись проклятием. Толпа расступилась, как расступаются волны перед ужасными челюстями кронозавра, и вперед выступил Церикс.

На его окованном железом посохе красовалась гниющая человеческая голова, а тощее тело его было обернуто в свежесодранную человеческую кожу; но, взглянув ему в глаза, я поразился, что он заботится о подобной мишуре, как удивляешься при виде очаровательной женщины в стеклянных бусах и платье из фальшивого шелка. Я и не думал, что он такой великий маг.

Во мне сработала привычка, отточенная за долгие годы тренировок, и, позволяя Предвечному рассудить нас, я отсалютовал своему сопернику ножом, вложенным мне в руку Бургундофарой, чуть задержав плоское лезвие перед лицом.

Без сомнения, он решил, что я собираюсь убить его, как хотела того Бургундофара. Он прошептал что-то в свой левый кулак и приготовился читать смертоносное заклинание.

Зама переменился. Не медленно, как это бывает в сказках, а со внезапностью куда более устрашающей, он вдруг снова стал мертвецом, который вломился в нашу комнату. Из толпы послышались крики, похожие на визги стаи обезьян.

Церикс бежал бы, но его обступили стеной. Может быть, кто-то схватил его или нарочно преградил ему путь – не знаю. В одно мгновение Зама набросился на него, и я услышал треск шейных позвонков, похожий на хруст кости в зубах пса.