– Знаете, охрана мне нужна, как…

– Вопрос закрыт, – напомнил Николаев. И напомнил еще раз: – Кургузов.

– Это же смешно, Виктор Аркадьевич! – взорвался Антон. – Мне еще не пристало под конвоем ходить!..

– Кургузов.

– Что – Кургузов? Обморок, ростом со стиральную машину, однажды перепившись, поругался со своей сожительницей, обвинив в измене, зарубил ее на всякий случай и отправился спать. На следующее утро проснулся, сходил в магазин, купил водки и направился к собутыльникам. Это он алиби себе готовил. Весь день пьянствовал, а под вечер забыл, зачем пришел, и сознался одному из собутыльников, что совсем недавно, и как раз вовремя, ему подвернулся под руку топор. Собутыльник оказался агентом на подсосе у одного из оперативников нашего РОВД, и тем же вечером он отзвонился «хозяину». Хозяин прибыл через пять минут с двумя операми, и уже через полчаса на его столе образовалась явка с повинной от Кургузова.

– А почему тогда Кургузов так настаивает на том, что вы, Антон Павлович, недалеко ушли от этого… Как он там писал? – Николаев вернул очки-«электрошок» на место и стал искать на ксерокопии ответ на свой последний вопрос.

– От скотного двора, – остановил поиск Струге. – Это адвокат Барышников его научил говорить, что его-де били сыщики, мучили и вынудили подписать бумаги, не читая. Я это дело очень хорошо помню, потому что дела, при оглашении приговора по которым подсудимый мочится в штаны, не забываются. Послушайте, Виктор Аркадьевич, быть может, мне просто получить оружие?

Струге терялся в вынужденном выборе наименьшего из двух зол и выглядел растерянным.

Председатель покачал головой, сослался на опыт, в наличии которого Струге сразу засомневался, и сказал, что пистолет в этом деле не помощник. А лишние четыре пары глаз – совсем не лишние. То есть то, что нужно. Заодно председатель поинтересовался, как цензура колонии умудряется пропускать подобные послания на волю.

– А что в этом удивительного? – хмыкнул Антон. – Кургузов без замечаний оттрубил лет семь, а потом его перевели на «бесконвойный» режим. Сейчас маленький негодяй ухаживает за свиньями в подсобном хозяйстве, имеет возможность покидать ворота тюрьмы, соответственно, имеет и возможность бросать свои опусы не в «зоновские», а в обычные почтовые ящики на улицах Табулги.

На этом разговор закончился, Струге ушел к себе, а Николаев, тут же вооружившись телефонной трубкой, стал набирать номер начальника учреждения под Табулгой.

О чем он говорил – не известно, только следующий день никаких новых писем, в отличие от дня третьего, последнего, не принес. Зато утром, через день после последнего разговора с Николаевым, секретарь судебного заседания Алиса вновь внесла, держа перед собой двумя пальцами, словно носовой платок тифозного больного, новое послание.

Раздосадованно отодвинув от себя дело, судья вздохнул и бросил конверт перед собой.

«Здравствуйте, Антон Павлович», – разнообразием приветствий автор не страдал.

«Несмотря на вашу жалобу хозяину зоны, после которой кум вывихнул мне два пальца на правой руке и заставил здоровой рукой выкрасить все стены в штрафном изоляторе, я чистосердечно признаюсь вам в том, что от данного обещания не отступлюсь».

Струге с удовлетворением отметил про себя, что в отличие от первого послания второе несет более доступное содержание. Упоминание о штрафном изоляторе и производственной травме свидетельствовало о том, что за последние перед выпуском на волю сутки автор находился в трезвом уме и относительно ясной памяти.

Тем не менее Антон Павлович твердо был уверен в том, что не знает ни телефона начальника колонии («хозяина»), ни его имени.