Эл Ригби. Иди на мой голос
Увертюра первая. Увертюра смерти (Апрель 1882 года, Блэмфилд)
Всех девочек, даже дурнушек, украшают подвенечные наряды, и она в глухом белом платье тоже стала почти красивой. Ею, такой спокойной и недвижной, можно было любоваться, если только не смотреть на тонкие обнаженные руки. Не помог даже похоронный грим: кожа, когда-то изуродованная пламенем, а теперь и реактивами, лопнула. На запястьях проступала обожженная плоть. Впрочем, мисс Лайт и так-то никогда не заботилась о нежности своей кожи. Глупая, глупая девочка. Грим не спас и лицо, поэтому его закрыли кружевной вуалью. Зато локоны, стелясь по гробовой подкладке, вились маленькими змейками. Волосы великолепного медно-каштанового оттенка не потускнели даже сейчас. Их украсили бледно-желтыми нарциссами; ажурные, будто резные лепестки источали тяжелый аромат, разносимый ветром. В этом запахе было что-то от лакрицы. Лакрицы и Рождества, которое уже не наступит. Фелисия умерла очень молодой, а для юности нет ничего таинственнее смерти. Почти каждая из столпившихся у гроба, шмыгавших на холоде носиками девушек-гимназисток невольно представляла, что было бы, если бы в разверстую могильную яму погружали сейчас ее. У одних мысли были полны ужаса, и ужас отражался на побледневших, осунувшихся лицах. Других переполняло праздное любопытство, что тоже не могло ускользнуть от стороннего взгляда. Как сидел бы погребальный наряд, какие были бы цветы и много ли, кто из товарок плакал бы, кто лишился бы чувств… Лорре́йн Белл не думала ни о чем. Она избегала смотреть на закрытое лицо. Металась взглядом от оборок платья к нарциссам и другим, тоже украшавшим гроб цветам. Золотые лилии, сорт с музыкальным названием «Аллегро». Фелисия любила их, и их же, судя по мемуарам, любила знаменитая изобретательница Джильо́ла Аме́ри и… кто-то еще. Да, точно, Фелисия рассказывала, когда была жива. А может, это было в одной из десятков книг, которые они прочли вместе, заедая прочитанное конфетами и яблоками?.. – Лори. – Рука в бархатной перчатке легла на плечо. – Готова? Мисс Белл закусила губу, слушая голос классной дамы. Руку на плечо ей клали только два человека – покойный отец и один старый ирландец, хозяин книжной лавки, о котором она не хотела вспоминать по многим причинам. Лорре́йн угрюмо дернулась и пробормотала: – Да. Ее выпустили. – Тогда пора. Шаг по заиндевевшей, будто кружевной траве. Еще шаг. Пастор удивленно глянул поверх книги: почему к яме идет чужая девушка? Где мать покойной? Отец? Жених?.. Нигде, преподобный. Нет их, была только я. Хорошо, что никто не заставил ее – единственную подругу покойной – говорить речь. И хорошо, что тело вообще хоронили по обряду, а не как подобает в таких случаях. Впрочем, провинциальный Бог был добрее лондонского. Он понимал, сколько горя упало на плечи Фелисии Лайт, и мог простить ее выбор, упокоить мятежную душу. Лори в это верила. Она выдавила улыбку и бросила вниз мерзлую горсть земли. – Спи, милая. Твоя музыка с тобой. Я буду тебя помнить. Над Блумфилдом послышался низкий рев двигателя. Корабль, летевший с юго-востока, напоминал древний призрак – темное дерево, острые шпили мачт, белоснежные паруса-крылья. Королевский фрегат, не иначе. Такие здесь, в убогой дали, провожались особенно восхищенными взглядами. Девушки замерли с поднятыми головами, все до одной. Корабль летел высоко. Никто не разглядел, как он называется. На самом деле, фамилий, выбитых золотыми буквами, было две, и вторая, итальянская, вряд ли сказала бы что-то юным, еще только начинающим жить англичанкам, получившим классическое пансионное образование. А вот Лоррейн она сказала бы о многом.
Увертюра вторая. |
