– Мама, послушай, мама!

– Я хочу знать все, Сергей! Святая ложь – это святая ложь, но мой внук Валентинов попал в беду… Если она приехала, значит, начнется новая ложь… Я знаю ЕЕ лучше тебя! Да-с!

Тихонечко начали позванивать маленькие колокола действующей Воскресенской церкви, и это значило, что через несколько секунд важно и многострунно пропоет главный колокол, после чего долго-долго над домом и садом будут переливаться медные звоны, печальные и задумчивые, словно кружение в воздухе опадающих листьев, и эти привычные с раннего детства звуки, едва касаясь слуха, окутывали грудь теплой лаской.

– Прости старую дуру! – сказала мать. – У Валентиновых не принято осуждать женщин, но если она способна…

Они замолчали, опустив головы, боясь прочесть в глазах друг друга правду. Валентинов помнил каждое слово, сказанное пять лет назад бывшей женой Еленой Платоновной в ромской гостинице «Сибирь». Игорь Саввович Гольцов тогда еще работал на Весенинском сплавном участке, главный инженер Валентинов беседовал с ним перед назначением начальником сплавучастка буквально три минуты, но, приложив усилие, все-таки вспомнил красивого и здорового молодого человека. «Это твой сын! – стоя у закрытого гостиничного окна и глядя в него, сказала Елена Платоновна. – Он – моя жизнь! – Она усмехнулась своему темному отражению в стекле. – Вот не ожидала, что окажусь по-бабьи чадолюбивой. Прими это как данность…» Он смотрел на ее профиль и думал, что ничего подобного не могло происходить наяву. Какой сын двадцати пяти лет, когда сама Елена осталась двадцатипятилетней? Валентинову надо было сказать: «Елена, чего мы стоим, поедем скорее на Бассандайку», – но она говорила и говорила, пока не дошла до слов: «Игорь не знает, что ты его отец, и я хочу, чтобы он об этом, по крайней мере от тебя, никогда не узнал. Теперь суди меня так же беспощадно, как умеешь судить самого себя…» Они негромко переговаривались еще, наверное, полчаса, пока до Валентинова окончательно дошло: «Начальник Весенинского участка – мой сын!» Вот так захватывала его Елена, что он терялся, совсем терялся…

Валентинов посмотрел: мать закрыла глаза, лицо было ласковым, нежным, тихим.

– Сын! – проговорила она. – У тебя есть сын, у меня – внук. Эти слова до сих пор слышали только мои кастрюли, а теперь произношу при тебе. Поверь: он настоящий Валентинов, но еще не знает, что Валентинов… Мое старушечье сердце, кстати, очень еще здоровое, вещает добро… Попомни, Сергей, он хочет, но еще не умеет быть Валентиновым!

Валентинов бессмысленно улыбался от нежности и любви к матери – смешной своей матери. Ее декабристская родовая гордость, деление человечества на две категории – Валентиновых и не Валентиновых, – материнская тоска по продлению рода, старушечье одиночество, когда разговаривают с кастрюлями и дуршлагами, – все это вызывало детское желание обнять мать, прижаться к ней, как бывало, пожаловаться: «Ой, мама, мама!», – не зная, собственно, что стоит за этим: «Ой, мама, мама!»

– Игорь похож на меня, ты заметил, Сергей? – гордо сказала мать. – Игорь удивительно похож на твою старую ворчливую мать! И я хочу знать, что с ним случилось! На базаре ходят идиотские слухи о какой-то ужасной драке, а мой сыночек изволит хранить гордое молчание… Что стряслось?

Валентинов подошел к матери, наклонившись, поцеловал в морщинистую щеку, всегда пахнущую ванилином и лавровым листом.