– Валентинов при смерти, – проговорил он раздельно. – Третий инфаркт… Какие люди! Валентинов, Карцев, полковник Сиротин…

Он схватил заговорившую на столике трубку.

– Левашев! Докладывайте…

Игорь Саввович кособоко пошел к дверям по узкому ковру, думая, что Левашев не заметит его исчезновения.

Игорь Гольцов

Валентинов умер поздно, после двенадцати, когда трамваи по Ромску ходили редко, а вот троллейбусов, пожалуй, было не меньше, чем днем. «Наверное, потому, – размышлял Игорь Саввович, – что троллейбусные маршруты значительно длиннее трамвайных. Ведь на окраину иначе, чем троллейбусом, не попадешь». В темноте он заблудился, потому что из больницы вышел в незнакомые ворота, чтобы ни с кем не встретиться.

Бабушка Надежда Георгиевна держалась молодцом, не захотела, чтобы покойного сына положили в морг, и теперь ждала машину, чтобы увезти одетое в полосатую больничную пижаму тело Валентинова в отчий дом на Воскресенской горе. Она громко – слишком громко – сказала, что ни гражданской панихиды, ни поминок не будет, и просила пожаловать только на Воскресенское кладбище на погребение, где была родовая могила Валентиновых. Много там, кроме Валентиновых, лежало ромских декабристов, сыновей и дочерей декабристов, внуков и внучек декабристов, правнуков и правнучек декабристов. Когда все уходили, бабушка опять слишком громко сказала: «Последний Валентинов».

Странная выдалась ночь. Туч не было, но и звезд тоже, а луна, видимо, только собиралась показаться. Вспыхивали под трамвайными и троллейбусными дугами фонтанчики искр, из городского сада доносились звуки старинного романса, переделанного под шейк, и было невозможно понять, как это умудрились сделать. Пахло пылью с тополиных листьев, тополя были еще чернее темного неба, и только стволы тревожно светились – чудилось, что идешь по горелому лесу. На Роми сонно шипели пароходы.

В семь часов вечера всему взбудораженному городу стало известно, что Сергей Сергеевич Валентинов через две-три недели каждое утро будет по-прежнему спускаться на негнущихся ногах с Воскресенской горы, чтобы сесть за стол в кабинете с окнами в трех стенах. Профессор Напольский, лечащий врач Макеева, член-корреспондент Академии медицинских наук пенсионер Наумов, составившие консилиум, пришли к выводу, что опасность миновала. В восьмом часу Сергею Сергеевичу принесли ужин, он все быстро и деловито съел и потребовал для чтения детектив, клятвенно пообещав, что при чтении не будет делать движений – «клянусь своей бородой!», – не переворачиваться на бок. Узнав об этом, пришел разъяренный профессор Напольский, назвал Валентинова по-свойски болваном, книгу не дал, а вместо молоденькой напуганной сестры привел дежурить возле больного старшую сестру отделения – суровую и даже на вид злую старуху.

До половины девятого, по рассказам старшей сестры, Валентинов послушно лежал на спине, изредка задремывал, а в восемь сорок четыре – сестра засекла время – потерял сознание. Кислородные подушки, массаж сердца, шесть инъекций привели Валентинова в сознание, но профессора Напольского главный инженер не узнал, сестру назвал Ильей Матвеевичем и опять потерял сознание. Снова кислород, инъекции, массаж сердца, после чего Валентинов открыл глаза и сразу улыбнулся. «Долго я спал? – спросил он. – Где я нахожусь?» Затраченная на вопросы энергия дорого обошлась больному: опять потерял сознание, затих, казалось, не дышал. После этого и случилось то, что сестра-старуха назвала «начал обираться». Восковыми руками Валентинов снимал нечто невидимое с лица, пытался разгладить бороду, осторожно, словно золотые пыльнки, сметал что-то с груди.