Рука Харрингтона соскользнула с перил, пальцы нащупали рукоятку кувалды, охватили и сжали ее, а потом рука поднялась уже с кувалдой — для броска.

Но еще во время его замаха позади клацнула дверная защелка, и Харрингтон резко развернулся.

В дверном проеме стоял Сэдрик Мэдисон, а на его похожем на маску смерти лице было выражение олимпийского спокойствия.

— Избавьте меня от него! — заорал Харрингтон.— Пусть он меня отпустит, а не то я вас прикончу!

И сам был удивлен тому, что готов подписаться под каждым словом, тому, что при всей своей мягкости обнаружил в своем сердце готовность убить человека, не задумываясь.

— Ладно,— ответил Мэдисон, и отцовская любовь исчезла, а мир стал холоден и пуст, и только они двое стояли лицом к лицу.

— Мне жаль, что так получилось, Харрингтон. Вы первый...

— Вы решили рискнуть, вы пытались отпустить меня. И чего же вы ждали — что я буду слоняться вокруг да гадать, что это вдруг со мной случилось?

— Я приму вас обратно. Это была неплохая жизнь, и вы сможете снова зажить точно так же.

— Уж на это вас станет! Вы с Уайтом и все остальные...

Мэдисон очень спокойно вздохнул.

— Выбросьте Уайта из головы. Бедный дурачок думает, что Харви...— оборвал фразу, не договорив, и хихикнул.— Поверьте, Харрингтон, это хитрое и надежное оборудование. Оно даже получше Дельфийского оракула.

Он был уверен в себе, уверен настолько, что Харрингтона прошила дрожь ужаса, ощущение, что его поймали в ловушку, загнали в угол, из которого уже никогда не вырваться.

«Взяли врасплох, в клещи,— подумал он.— Впереди — Мэдисон, позади — Харви». Теперь Харви мог в любую секунду обрушить новый удар, и, несмотря на все сказанное, несмотря на стиснутую в руке кувалду, несмотря на связанную в узел рубашку и глупую рифмовку, Харрингтон с отчаянием понял, что вряд ли сумеет преодолеть этот удар.

— Мне невдомек ваше удивление,— мягко продолжал Мэдисон,— Ведь Харви, фактически говоря, все эти годы был вам отцом, почти отцом, а может — даже больше, чем отцом. Во дне и в ночи вы были с ним так близки, как ни с одним другим существом. Он присматривал и заботился о вас, а порой руководил вами, и ваша взаимосвязь была куда ощутимее, чем вы только можете представить.

— Но зачем? — спросил Харрингтон, отчаянно пытаясь отыскать какой-нибудь выход, какое-нибудь средство обороны, более существенное, чем узел на рубашке.

— Не знаю, как объяснить вам, чтобы вы поверили,— серьезно ответил Мэдисон,— но отцовские чувства вовсе не были уловкой. В это самое мгновение вы гораздо ближе Харви... пожалуй, даже мне, чем могли быть близки любому другому созданию. Никто не мог бы столько работать с вами, как Харви, и не выработать глубокой привязанности. И он, и я не желаем вам ничего, кроме добра,— так позвольте же нам доказать это

Харрингтон хранил молчание, но внутренне заколебался, хотя и понимал, что колебаться не следует. Просто слова Мэдисона не лишены смысла.

— Мир,— продолжал тот,— холоден и беспощаден, и не пожалеет вас Вы не сумели создать теплый и приятный мир — и то, что перед вами, не может не оттолкнуть вас У вас нет никакого повода оставаться в таком мире. Мы в силах вернуть знакомый вам уют, мы дадим вам безопасность и комфорт, и тогда вы наверняка будете счастливы. Оставаясь таким, как есть, вы не обретете взамен ничего. В возврате к любимому вами миру нет ни следа нелояльности по отношению к человечеству. Теперь вы не можете ни ранить человечество, ни нанести ему вред. Вы сделали свое дело...

— Нет! — крикнул Харрингтон.

Мэдисон покачал головой.

— Странные все-таки вы существа, Харрингтон.